Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

— Она уезжает в страну, где много чистого снега и веселых людей, — сказал Файт мечтательно.

— И вы тоже едете, мосье?

— Нет, не еду.

— О мадемуазель, вы расстаетесь с таким милым мосье? — удивилась Жаклин. — Жаль! Но то, что вы уезжаете отсюда, — хорошо. Очень хорошо, мадемуазель!

Она ушла, не подав нам руки.

Вагон третьего класса был слабо освещен. Файт положил мои вещи на сетку, вышел из вагона и подошел к окну. Под черными сводами Северного вокзала пахло углем и дымом. Свистели паровозы, спешили люди.

— Ну, прощай! — сказал Файт, беря меня за руку. — Пиши мне, слышишь?

Мы снова замолкли, поезд не отходил. Файт зябко поднял воротник и еще больше сгорбился.

— Прощай! — повторил он.

Поезд стоял. Стало скучно и пусто, говорить было не о чем. Вдруг поезд неожиданно дернулся, скрипнул колесами. Файт схватил мою руку и прижал ее к губам. Мне показалось, что она стала влажной… Потом повернулся и быстро ушел, заткнув руки в карманы и не оборачиваясь.

Когда утром я проснулась после неровного сна, поезд стоял. Бока и плечи ныли от деревянной скамейки. Мои соседи ушли в коридор. Я выглянула в окно. Серый день плыл над аккуратненьким городком среди лугов. Маленькая станция была пустынна. На стене вокзала известкой была начерчена огромная свастика. Я поняла, что мы на немецкой границе.

К вечеру городские вокзалы Берлина и сам большой неприветливый город промелькнули огнями и людьми.

Польша поразила меня количеством полуразвалившихся деревень, запущенностью дорог и босыми ногами крестьян. Здесь было прохладно по-осеннему. Север приближался.

Только когда поезд остановился у ворот с пограничниками в зеленых фуражках, я отчетливо осознала, что покинула Париж. Сосны шептались у полотна. Через минуту мы были в Негорелом.

— У вас нет патефона, фотоаппарата, радиоприемника? — спросил меня удивленный таможенный служащий.

— Нет, товарищ.

— И это все ваши вещи? В багаже нет ничего?

— Нет ничего, товарищ.

Июльским утром доктор Пермяков Евстафий Петрович приехал в Москву в командировку.

Еще из вагонного окна он увидел у заставы, вдоль шоссе, вереницы грузовиков — розовых, оранжевых, сиреневых, — расписанных ромашками, скрипичными ключами, птицами и бабочками. Полуторки и трехтонки выглядели в таком обличий солидными деятелями, пустившимися в маскарад: весело и чуть конфузливо.

В вагоне только и разговору было, что о предстоящем фестивале.

Евстафий Петрович думал о том, что, пожалуй, неудачное выбрал время добиваться в министерстве новых фондов на расширение и переоборудование Боровинской больницы, которой он заведовал вот уже более четверти века.

Прямо с вокзала Евстафий Петрович поехал в министерство. На счастье, люди, с которыми он имел дело, были почти все почтенного возраста, но и в их взоре и тоне улавливалась та рассеянная, торопливая и чуть безответственная обходительность, которая обычно сопутствует субботним дням и кануну больших праздников.

Евстафий Петрович сумел в этот первый день добиться только некоторых зыбких обещаний и услышать полезные советы: «Вам, конечно, в первую очередь следует потолковать с товарищем Тихомировым, но… ему еще нет тридцати пяти, и к тому же холостой, и к тому же неплохой у него тенор… так что сами понимаете!..»

А вечером Евстафий Петрович отправился к своим друзьям, у которых обычно останавливался.

Выйдя на улицу, он сразу окунулся в густую предпраздничную толпу. Через улицу тянули гирлянды из цветов и фруктов. На углу Неглинной трое парней волокли гигантского белого голубя с веткой цветущей яблоньки в клюве, и чудилось, что птица сейчас взовьется к небесам, увлекая всех троих парней, усталых, деловитых и очень довольных.

Голуби — упитанные, неторопливые, непуганые, разгуливали по тротуару, под ногами; в их оперении искрились закатные лучи.

Пройдет день-два, и Голубь Мира прилетит в Москву. Он принесет на своих крыльях молодых людей со всех концов земли, всех оттенков кожи, глаз, волос. Различных убеждений, верований и симпатий. Но одинаково жаждущих мира.

Какой праздник планеты, воистину!

Евстафий Петрович шел не торопясь, вглядываясь в юные лица, — в этот вечер казалось, что только молодые на улицах, — и сам старался не так сутулиться и голову держать выше.

Мир…

Сына нет, но внуки подрастают.

Мир…

Жажда труда, солидарности, счастья.

Дружба людей всех языков, национальностей, рас.

А ведь он говорил все это, проницательный доктор Пермяков, еще тогда говорил, в самые тяжкие военные годы! В ту пору слова эти звучали дико, наверное, почти кощунственно.

Помнится, как-то поздним вечером он говорил той матери пятилетней девочки… Их сняли с парохода… ребенок был чрезвычайно слаб… дизентерия? паратиф? не вспомнить… славная такая девчушка, и мать славная… как же ее звали?.. забыл. Да и не ей одной говорил: в каждой стране, в любой, большинство, подавляющее большинство хочет мира.

Помнится, та женщина — как же ее звали? — спросила:

— И в Германии?

Он ответил:

— А то как же.

Была осень сорок первого года.

Сергей, сын, уже ранен был. Смертельно.

Поколение выросло с тех пор…

…Вдоль бульвара вспыхнули цветные огни. Евстафий Петрович даже вздрогнул.

Проехала машина, груженная доверху пестрыми, скрученными флагами и вымпелами. Пройдет день-два, и они заполощут, затрепещут на ветру, над тысячами юных голов.

Лишь бы погода не подвела! Лишь бы сияло солнце в синеве!

Евстафий Петрович подошел к дому, оконные стекла которого, как и повсюду, заклеили цветными силуэтами цветов и птиц (когда-то, вспомнилось доктору, полоски крест-накрест клеили), и, поднявшись на третий этаж, отдышался. Годы.

Открыла вдова друга — Зинаида Федоровна — грузноватая, седеющая женщина в своем неизменном рабочем темном костюме и белой блузке с кружевцами у ворота. Она уже много лет подряд работала в отделе записей актов гражданского состояния — регистратором.

— Ну вот и молодец! — воскликнула Зинаида Федоровна, завидя гостя. — Удачно прибыли! Как мы с вами самая что ни на есть молодежь, Евстафий Петрович, то и пойдем плясать на карнавале… Ничего, в бороде белизны чуть прибавилось с прошлого года, а выглядите неплохо! — продолжала она, поцеловав Евстафия Петровича в лоб. — И давайте сразу чаевничать. Небось прямо из министерства? Опять чего-то вам надо для детища вашего? А что дома? Как молодежь?