Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

— Не сыро, — сказала я вне себя, — а вот опять дождь накрапывает. Ты не можешь здесь спать сегодня. Надо что-нибудь придумать.

Файт поднял воротник и положил руки в карманы.

— Придется идти в ночлежку, а франка жалко.

— Слушай, — сказала я решительно, и даже кровь застучала у меня в висках, — идем ко мне.

Он посмотрел на меня удивленно:

— К тебе?

— Да, ко мне. Я постелю тебе на полу. Жалко, что вынесли кровать Дайны, но ты и на полу…

— Однако, — сказал Файт не без грусти, — я хорошо себя зарекомендовал. Ну что ж, ладно!

На лестнице нас встретили мои соседи-студенты. Они посмотрели нам вслед и улыбнулись. В этот вечер они не завели патефона.

Я положила верхний тюфяк на пол.

— Дай мне подушку, и все! — сказал Файт. — Высплюсь и так.

Я погасила свет. Он лег. Я разделась в темноте и быстро легла. Дождь стучал неровно, то бойко, то совсем тихо. Я не спала. Я знала, что и Файт не спит.

Прошел час.

— Жанин, — сказал он вдруг громким шепотом.

— Что? — сказала я, чувствуя, что черная комната и неясный прямоугольник окна пошли кругом.

— Можно открыть окно, Жанин?

— Окно… Зачем? Ведь ливень.

— Я привык спать на свежем воздухе. Мне душно, — сказал Файт.

— Ну, открой.

Он встал, приоткрыл окно, затем снова лег и притворился спящим.

В общем все складывалось хорошо. В советском полпредстве мне обещали продлить паспорт и все оформить к первому сентября. Деньги были обещаны. Несколько вещей куплено. В Москве меня ждали с нетерпением. И все же я себе не отдавала отчета, что со мной будет, куда я еду. Просыпаясь по утрам, я думала: «Этого не может быть, что я уезжаю. Сегодня днем случится что-то такое, что сразу все изменит». Но ничего не случалось. На другой день после памятной ночи, которую Файт провел у меня, Берта снова ушла от Лаверна, украв у него новую пижаму и семьдесят франков, — и Файт вернулся на свой диван.

Несколько дней спустя я получила открытку из Гавра, от Эдди Уолтера. Он писал мне, что через час садится на пароход, и извинился, что не смог зайти перед отъездом. Я вздохнула. Тоже уехал.

Однажды, в серенький вечер, мадам Бертело сообщила мне, что какая-то девица ожидает меня. Это была Колетт Берси. Я с трудом узнала Колетт в этой бледной, усталой женщине. Мы крепко поцеловались.

— Ну, как живешь, Колетт? Как работаешь?

— Я больше не работаю, Жанин. Магазин прогорел.

— Да что ты! И как теперь?

— Уезжаю в Бержерак, к брату, — сказала Колетт грустно. — Ничего не поделаешь.

— Но ведь ты в ссоре с ним!

— Да, пришлось написать слезное письмо. Он ответил мне, что я могу приехать, выслал деньги. О, я знаю, — воскликнула она, — что ждет меня в Бержераке! Весь город будет тыкать в меня пальцем. Меня не будут выпускать одну. Мари-Луиз заставит меня нянчиться с детьми. Ну, а ты как, Жанин?

— Я? Уезжаю в Москву.

— В Москву?! — воскликнула Колетт. — Какая счастливая!

Я хотела спросить у нее об Анжело, но не решилась. Он наверняка не пишет ей, и одно его имя причинит ей много боли. Я рассказала ей о Дайне, о том, как неожиданно она покончила с собой.

— Да, — сказала Колетт, — я читала заметку в газете.

Мы еще немножко поболтали. Потом она встала, чтоб уйти. Она не расплакалась, только прикусила верхнюю губу и посмотрела куда-то вбок. Мы снова поцеловались. Она ушла.

День моего отъезда в Москву был туманным и серым. Но я радовалась прохладе, предвещающей осень.

В последнюю минуту дядя Филипп разошелся на все полторы тысячи. Я даже привскочила от неожиданности.

— Вы слишком добры, дядя!

— Ничего, поезжай. Купи себе пальто, платье. — Он добавил: — А наверное, интересно в Советском Союзе. Вот мне говорил знакомый…

Мы расстались друзьями. Я попросила кланяться мадам Шупо и мадемуазель Кемпер.

В седьмом часу вечера Файт зашел за мной. Он помог мне закрыть чемоданы, сунул несколько газет и журналов, пачку папирос:

— На дорогу…

Я хорошо себя чувствовала в синем спортивном пальто, синем берете и пестром кашне, затянутом у ворота: аккуратно, ловко, удобно.

В метро мы молчали. Я смотрела на желтые с чёрным надписи тоннеля: Дюбоне, Дюбоне, Дюбоне. На станциях я смотрела на знакомые афиши и рекламы: «Николя» с пучками винных бутылок; вода «Жавель» — девушка стирает белье; шоколад «Пулен» — три цветных лошади. Почти на каждой остановке около автомата с конфетами сидели люди, которые явно никуда не собирались ехать, а просто отдыхали в теплом, светлом тоннеле, прячась от первого тумана.

«Прощай, Париж, веселый город!» — подумала я, но не ощутила никакой грусти.

До отхода поезда оставался целый час. Файт сдал вещи на хранение, и мы зашли в маленькое бистро напротив вокзала. Там было почти пусто.

— Посмотри на эту женщину, — сказал мне Файт тихо. — Вот лицо Франции, которую ты покидаешь.

В бистро вошла некрасивая девчонка в модном, но грязном платье, накрашенная невероятно. Она взглянула на меня мельком, и я на нее.

— Мадемуазель, вы… — шепнула девчонка испуганно.

Это была Жаклин Боклер.

Файт нахмурился, но я все же сказала Жаклин:

— Садитесь сюда! Не бойтесь, ну!

Она села на край стула. Я заказала ей портвейну.

— Как поживает мадам Лафрикен? — спросила я, чтобы что-нибудь сказать.

— О мадемуазель! — воскликнула Жаклин. — Как же, знаю. Брат мне говорил. Это ужасная история. Мадам Лафрикен в сумасшедшем доме.

— Как? Почему?

— Да.

И Жаклин рассказала мне, жадно глотая вино, что посредине лета дела мадам Лафрикен стали совсем ужасны. Всех девушек взяли домой. Но мадам Лафрикен решила не покидать своего «старого замка» и сада с черными тюльпанами. Она бродила целыми днями по аллеям, читая стихи и напевая вальсы. Соседи слышали, как она играла на рояле всю ночь. Потом ее оставила Роберта. Однажды к мадам Лафрикен пришли за каким-то налогом. Она отказалась платить. Тогда на все комнаты наложили печати и пригрозили арестом. На другой день, когда снова явились за налогом, ее нашли в невменяемом состоянии. Она говорила, что она нота ре бемоль и что ей ничего не нужно. Теперь она в Шарантоне [7] Шарантон — городок под Парижем, где находится сумасшедший дом. .

Файт взглянул на вокзальные часы.

— Скоро! — сказал он.

— Ну, а… вы? — спросила я Жаклин.

— О, я, мадемуазель… Вы сами видите, что со мной. Но все же, — добавила она тихо, — лучше даже это, только не исправительный дом.

— А очень страшно в исправительном доме?

Жаклин не ответила. Но ее глаза выразили такой страх при воспоминании об исправительном доме, что даже Файт более дружелюбно посмотрел на нее.

— Вы уезжаете, мадемуазель? — спросила еще Жаклин.

— Да, уезжаю.

— Куда же?