Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

Наташа поселилась с братом, — родители умерли. Ей было восемнадцать лет.

Худую, белобрысую, с веснушечками на востром носике, ее никак нельзя было бы назвать красивой, если бы не большущие, светлые, робкие глаза. Но Наташе хотелось быть красивой, и, подражая своим товаркам по шляпной мастерской в Обеже, она подводила свои русские светлые глаза французской тушью и сильно румянила щеки. Она походила на куклу из дешевой игрушечной лавочки, наивную и немного смешную.

В мастерской Наташа числилась ученицей, работала бесплатно и дважды в день пешком, отказываясь из экономии от автобуса, проделывала весь путь от Грэля до Обежа — четыре километра туда и столько же обратно.

У нее были стоптанные туфли, а в дождливую погоду она распускала над головой синий зонтик, из которого спицы торчали как рыбьи кости.

И, конечно, мечтала о принце.

И вот он явился.

Дорогу между Грэлем и Обежем ремонтировала бригада иностранных рабочих — испанцев и португальцев. На их родине кризис и безработица достигли тогда — в тридцатых годах — еще больших размеров, чем в самой Франции. Подрядчики сулили золотые горы, но, когда рабочий люд, перевалив через Пиренеи, оказывался на обетованной французской земле, ему предлагали такие гроши, что даже эти видавшие виды испанцы и португальцы немели от изумления.

Однако в обратный путь тоже не на что было пуститься.

Дорогу чинили вручную, крошили камень киркой и уминали деревянными трамбовками.

Мигель Гонсалес был, пожалуй, самый молодой из всех, и не такой ободранный и заросший. Он был невысокий, плечистый, бровастый, белозубый, с мохнатыми сильными руками. На голове его торчала ловко сложенная из старой газетины шапочка. Завидя Наташу еще издали, он принимался напевать испанскую песню и щелкал пальцами, как кастаньетами.

Наташе он нравился, и она его немного боялась. Проходя мимо, она задирала свой вострый носишко и спускалась к обочине, в траву, чтоб не видно было ее стоптанных кривых каблуков.

Иной раз ей посылали вслед крепкое словцо, но она не знала испанского языка.

Однажды ее застал на дороге ливень; рабочие спрятались в брезентовую палатку. Мигель, надо полагать, подкарауливал Наташу, — он высунулся из палатки и крикнул на ломаном французском:

— Оле́! Иди к нам, блондинка моих грез!

Наташа сложила промокший насквозь зонтик и залезла под брезент.

В палатке стоял тяжелый дух. Увидев Наташу, все смолкли и уставились на нее.

Какой-то бородач с головой, повязанной клетчатым лоскутом, варил фасоль на керосинке.

Он сказал, мрачно поглядев сперва на Мигеля, потом на Наташу.

— Идальго в вас влюблен.

Мигель покатился от хохота.

— Хесус Берейра шутник, — сказал он про бородача. — А как тебя зовут? Ты, значит, русская? И говорить по-русски умеешь?

Она ответила, что умеет, только сильный акцент у нее.

— Брат мой, тот хорошо говорит по-русски, — сказала Наташа.

— Ты живешь с братом? В Грэле? И он, стало быть, гарсоном? А ты знаешь русские песни? — спросил вдруг Мигель.

Она ответила, что знает, но мало. Брат, тот знает.

— А ты спой! — попросил Мигель.

В палатке закричали: «Спой! Спой!»

Только Хесус Берейра, бородач, молча размешивал фасоль в котелке.

— Спой, не то не выпустим! — шумел Мигель, и усадил Наташу на ящик с инструментами.

Она испугалась и запела тонким детским голоском «Во поле березонька стояла…»

Гонсалес слушал, сидя рядом на ящике, и перемигивался с товарищами.

Когда дождь перестал и Наташа собралась уходить, Мигель сказал:

— А ты совсем еще младенец, хоть красишь глаза и щеки.

— Почему младенец? — обиделась Наташа.

— Потому что не побоялась зайти к нам в палатку.

Хесус Берейра кивнул:

— Да, да. И лучше больше не заглядывай. И лучше в Обеж ходи через деревню Крутт, окольным путем. Мой тебе совет.

Но это был слишком большой крюк!

В воскресенье Наташа с Мигелем уже отправилась в Обеж на ярмарку и каталась там на каруселях. В следующее воскресенье ходили в кино на звуковой фильм, что в провинции еще считалось редкостью.

Лето в тот год выдалось знойное для этих северных широт.

Буйно цвели жасмины и жимолость, дикий шиповник алел в оврагах. В лесу, где цепкий плющ обвивал стволы вековых дубов и ясеней, мох был сух и мягок, как севильский ковер!

В августе Наташа сказала, всхлипывая, что ей самое время утопиться: она ждет ребенка. А брат, если узнает, повесится с горя.

— Зачем же столько неприятностей разом? — рассмеялся Мигель Гонсалес. — Давай-ка лучше поженимся с тобой и поедем осенью в Испанию к моей матери Алехандре, в Карабанчель. Это, знаешь, такой район в Мадриде, где живут только гранды да герцогини, ну… такие, как мы с тобой.

Хорхе Гонсалес — голубоглазый, как мать, и черноволосый, смуглый, бровастый, как отец, рос под разрывы немецких и итальянских бомб, под грохот франкистской артиллерии, в большом внутреннем дворе — патио — старого-престарого дома, на окраине Мадрида.

Дом этот, выстроенный в мавританском стиле, был когда-то богатым, даже роскошным, так утверждали старики. В патио, говорили они, росли в старину даже апельсиновые деревья. Но теперь там и трава не росла. Большие залы давно перегородили на мелкие клетушки-квартирки, и на стенах, там, где облезли грошовые обои и облупилась краска, проступали какие-то таинственные арабские письмена и закопченная позолота. На мрачных широких лестницах шмыгали коты и крысы.

Но над шумным суетливым двором голубело безоблачное мадридское небо, такого прекрасного, радостного, густого цвета, что им можно было бы часами любоваться, если бы оно не таило в себе такой смертельной опасности. Хорхе это понял вскоре после того, как его, спящего, засыпало стеклом, и был доволен, когда небо покрывалось тучами, что, кстати, случалось не слишком часто.

Ведь в пасмурные и дождливые дни самолеты не прилетают и не бомбят!

Когда на город налетали «хейнкели» и «фиаты», мать Хорхе Наталия забивалась в какой-нибудь темный угол и там тряслась от страха. Убежища в доме не было по той причине, что и подвалы давно заселила беднота.

Бабка же Алехандра, несмотря на запрет, приоткрывала решетчатую ставню и, грозясь костлявым смуглым кулаком, ругалась крепко и плевалась желтой от табака слюной: она курила трубку. Это была высокая смуглая старуха с морщинистым лбом, в ушах ее болтались длинные медные серьги. Она зачесывала на щеки седеющие прядки волос и, смазав их оливковым маслом, выкладывала в виде спиралек, как у Карменситы. Когда же не стало ни сахару, ни оливкового масла, бабка, вздохнув, запихала прядку под косынку из рваных черных кружев.

Левый глаз бабки затянуло плотное сероватое бельмо, но правый — черный, веселый, горячий — видел далеко и зорко.