Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

— А ну-ка! Может, Блюм пришлет нам наконец самолеты и танки из Франции?

Бабка перекладывала карты слева направо, потом разложила их веером. Все молчали.

— Мадрид не сдадут! — сообщила бабка, смешав карты, и вынула трубку.

— Никогда? — спросила Наталия, просияв.

— Уж год наверное, — ответила бабка Алехандра. — Карты предсказывают только на год, но никогда не врут.

Однако она побоялась, что взяла на себя слишком много: кто, кроме святой девы Марии, может в точности что-либо предсказать христианской душе? Даже такой, как бабка Алехандра, чей сын Мигель — коммунист и безбожник, но и молодчина, чего уж там!..

Она решила испросить прощения и совета у девы Марии и отправилась в церковь на другой же день, прихватив внука.

Что за страшный был день! Конечно, солнечный, до того солнечный, что даже асфальт и крыши казались яркими, и ветерок, совсем не по-зимнему мягкий, щекотал лицо.

Где-то постреливали, за домами и старым крытым рынком с чугунными быками у входа и фонтаном с арапчонком в чалме.

На перекрестке Хорхе с бабкой долго стояли, пропуская длинную вереницу людей, телег, велосипедов, вьюченных осликов, овец, коз; у всех — и у людей и у животных — был одинаково истомленный, угрюмый вид. То были беженцы из окрестных деревень, которые входили в город, роскошный и уже обветшалый, пышный и уже аскетически суровый.

Где тут приютиться крестьянам и скоту? Неужели пойдут в брошенные пустые отели центра города, которые им покажутся такими же непригодными для жилья, как сеновал завсегдатаю «Флориды» и «Паласа»?

У церковной паперти бойцы, сложив свои винтовки, грели на костре бобы в котелке. Бобы булькали в густой мучнистой жиже и вкусно пахли. По ту сторону площади в полукруглом сквере с вечнозелеными, словно лакированными кустами, у ворот шестиэтажного дома, галдели дети.

По площади, тарахтя и спотыкаясь, прошел маленький серый танк.

В церкви было пустынно, тихо и холодно.

Бабка Алехандра опустилась на колени перед статуей мадонны, прямо на грязный, затоптанный мраморный пол: церковь давно не убирали.

Бабке хотелось попросить прощения у девы за свои кощунственные пророчества, но вдруг, одумавшись, она начала убеждать Марию, чтоб та вняла немому голосу старинных кастильских карт, ибо они, эти карты, явно на стороне правительства Ларго и Народного фронта.

— Год — это хорошо, — шептала бабка, — а нельзя ли подольше? Всегда. Молись, дурачок…

Но Хорхе было лень молиться. Ногти на ногах девы Марии были выкрашены в ярко-розовый цвет для красоты, бабка не раз приподнимала Хорхе, чтоб он мог дотянуться губами до этих холодных, как смерть, ступней, попиравших пьедестал, украшенный всевозможными благочестивыми табличками, восковыми розами и значками. Здесь среди прочих значков красовалась алая звездочка с серпом и молотом. Хорхе был еще слишком мал, чтоб понять, в какой сложной, противоречивой и трагической стране он родился.

И все же смутно догадывался о том, что, пожалуй, совершенно зря целовал ножки пресвятой девы. Ведь она живет на небе, над самым Мадридом. И если б захотела, ей ничего не стоило бы выловить всех «хейнкелей» и «фиатов» и помочь отцу, Мигелю Гонсалесу, и его друзьям. Ведь она видит, что у Франко самолетов тьма, а у Ларго, Хосе и Долорес — совсем мало. Она могла бы прихлопывать «хейнкели» и «фиаты» ладошками, как мы комаров летом. Или, на крайний случай, завела бы специальную хлопушку, как у бабки Алехандры от мух. Ясно, она многое могла бы сделать, если бы захотела. Например, каждый день или каждую ночь затягивать небо тучами. Уж это ей, кажется, ровно ничего не стоит. Эх, был бы Хорхе на ее месте! Огромные, лиловые предгрозовые тучи никогда не покидали бы небо Мадрида! Вот тогда можно было бы спокойно строить баррикады и рыть противотанковые рвы, назло всем фашистам.

Чадила толстая восковая свеча. И было слышно сквозь открытый портал среднего придела, как поругиваются и смеются чему-то бойцы народной милиции у своего костра.

И вдруг грохнул взрыв, церковь подскочила, задрожав от пола до купола, загудела, а орган издал такой душераздирающий вопль, что даже видавший виды Хорхе заорал благим матом.

Они с бабкой метнулись на паперть.

Бойцы народной милиции лежали вповалку, кто лицом вверх, кто — вниз, бобы по-прежнему булькали в котелке.

А сквер и дети пропали под грудой дымящихся обломков шестиэтажного дома.

Из боковых улиц бежали люди, крича и толкаясь.

Хорхе с бабкой Алехандрой тоже бежал невесть куда за толпой; в медных бабкиных серьгах искрилось и переливалось солнце.

Выла сирена.

А через миг снова затрещало вокруг, Хорхе показалось, что кто-то с силой пихнул его в спину. Он подался вперед, едва удержавшись на ногах. И снова побежал. Но потом остановился от усталости и оттого, что понял — бабки нет рядом.

Он повернулся и, дико вопя, побежал к группе женщин, которые глядели на тротуар и размахивали руками.

Бабка лежала навзничь, а ее глаз, широко раскрытый, черный, будто из агата, глядел в небо, ничего не видя более.

Неужели в мире нигде нет города с небом в вечных облаках?

Прошло седьмое ноября, и восьмое, и девятое…

Мадрид держался и продержался еще почти целый год.

После бабкиной смерти Хорхе присмирел до неузнаваемости. Он жался к матери, хоронился по углам, ему хотелось залезть в какую-нибудь норку и там сидеть на корточках, зажав уши и ничего не видя.

И только в редкие пасмурные дни казался бодрее.

Он утешал себя и мать:

— Теперь долго будет дождь. Наверное, час. А может, и два часа. А может, до вечера. Нет, они не прилетят! Они не прилетят!

Их было, увы, слишком много…

…Пять фашистских кондоров налетели на одного отбившегося от своих орлана: Мигель намалевал на фюзеляже красное сердце и написал «Наталия». Так говорил Хесус.

— Оно было большое, это сердце, очень яркое и немного на яблоко смахивало, — рассказывал Хесус, понуро сидя на краю табуретки и пощипывая бороду. — Мигель ведь не умел толком рисовать. Но как он дрался! Подлость! Он вспыхнул как факел, Мигель Гонсалес, и рухнул в самую гущу деревьев Каса-дель-Кампо. Пять против одного. Так мы воюем, Наталия. Испания давно не воевала. У нас опыта нет. У нас нет единства действия. У нас нет настоящей дисциплины. И, что главное, мы дьявольски плохо вооружены. Страна кишит предателями и шпионами. Мы бедны. У нас только огромное красное сердце! Этого мало все же. Пять против одного! Но Мадрид если достанется им, то дорогой, ух какой дорогой ценой!

Наталия сидела прямо, совсем белая, только глаза голубели.

— Заплачь, Наталия… — попросил Хесус Берейра.

Хорхе стоял рядом с матерью, маленький, уже плечистый, всклокоченный, хмурый, губастый.