Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

— А ваша где? — спросил Евстафий Петрович, присаживаясь к столу, за которым, не в пример обычаю, никого не было.

— Вы меня удивляете! — воскликнула Зинаида Федоровна. — Неужто молодые в такие вечера станут дома сидеть?! Чудесное это дело, фестиваль, вы не находите? — говорила она, наливая гостю чай из самовара и пододвигая булку, сыр, варенье и домашние, с изюмом, сухарики. — Я сама нынче по улицам иду, и знаете что мне пришло в голову? А то, что пятьдесят четыре года — при наличии соответствующего характера и настроения — всего лишь двадцать и… еще совсем немножко! Да… — вздохнула она и внезапно пригорюнилась: — Фестиваль защиты мира… Каждый это по-своему переживает в душе. Ведь правда? Ведь вы, наверное, сегодня Сергея помянули? А я — мужа моего.

— Так он не на войне же…

— Не на войне! Но если бы не провоевал четыре годика, то, может, и здоровье лучше сохранил бы, сердечные мышцы… нервную систему… да мне ли вам объяснять? Сами доктор. И сами были на войне.

Заговорили о семейных делах, о внуках Евстафия Петровича, а уж начав о внуках, о молодежи, снова незаметно вернулись к фестивалю.

— Да! Слушайте! — воскликнула Зинаида Федоровна. — У меня сегодня преинтереснейший случай на работе был, и как по заказу, к фестивалю! Я регистрировала международное дитя!

— Да ну?! — улыбнулся Евстафий Петрович. — Это как же понимать?

— А очень просто! Молодая пара приносит младенца, мальчик как мальчик, попискивает, таращит глазенки, сизые, знаете, как у всех новорожденных. У моих тоже когда-то такие были. Ну вот. А родители — загляденье! Он — смуглый, чернобровый, белозубый и… голубоглазый! И… испанец, представляете себе! Но вырос у нас, в русской семье, то есть русской только наполовину, как я потом узнала. А жена его — тоненькая, белокурая, с веснушечками, сероглазая немочка из ГДР — студентка наша, но немка только наполовину, потому что мать ее была француженка. Из гитлеровской Германии отец ее бежал во Францию и там женился. Я все расспросила, сами понимаете. Ну чем не международное дитя, родившееся в Москве? И угадайте, как назвали!

— Вот уж затрудняюсь.

— Ну конечно Ваней! Это ведь самое что ни на есть международное имя: Иван, Хуан, Ганс, Жан. Есть ли такая страна в мире, где не нашелся бы свой Ваня?

— Скажите, — перебил Евстафий Петрович задумчиво, — у него действительно голубые глаза, у этого испанца?

— Да я же вам говорю — красавец. Волосы что вороново крыло, а глаза…

— А как фамилия его? — спросил Евстафий Петрович.

— Фамилия?.. Какая-то сложная и к тому же двойная. Вот зовут Георгием Михайловичем. Кажется, так. А фамилия на букву «З». А может, по-другому.

— На букву «З»… — попытался вспомнить Евстафий Петрович, но не смог. — На букву «З»… Узнать бы адрес.

Адрес, конечно, в загсе есть. Адрес, фамилия и все что полагается.

— А что? Знали такого испанца?

— Да. Именно голубоглазого. Знавал когда-то. Вообще-то у нас ведь испанцев много, подросших с середины тридцатых годов, но голубоглазый… А впрочем… вздор. Наверное, не тот.

…На другой день, когда Евстафий Петрович вернулся из министерства, он нашел на столе около своего прибора записку.

«У нашей самодеятельности заболела аккомпаниаторша, в такой момент! Катастрофа! А я, как вы знаете, музицирую с юности, и вот упросили, умолили с ними репетировать. Вернусь поздно. Ешьте, пейте, отдыхайте и не сердитесь на старуху, увлеченную молодежным фестивалем».

К записке был приложен адрес и фамилия испанца.

Евстафий Петрович прочел, улыбнулся. Кажется, тот, если память не подвела. Любопытно.

Каким он стал теперь? Как живет? Где работает? Или учится? Как вообще сложилась судьба этого мальчика? Вот уж и женат. Сын у него родился.

Взглянуть бы, а?

Ведь Евстафий Петрович и по сей день чувствовал себя в чем-то виноватым перед мальчонкой, теперь — взрослым человеком. Хотя — в чем? Он и сам не знал толком.

Надо было с ним тогда потолковать как следует. Попытаться его понять.

Ух как это было давно…

Так, может, съездить?

И минут сорок спустя Евстафий Петрович поднялся на лифте на шестой этаж нового дома нового района Москвы.

Он позвонил.

Ему открыла очень высокая и очень стройная женщина с гордой маленькой головкой и прозрачными глазами, и, хотя голова была белоснежно-седа, а глаза глядели из-за стекол очков, он тотчас же узнал ее и непомерно удивился.

Это была она, — Елена Васильевна, кажется, ее звали, — та женщина, с которой однажды поздним вечером сорок первого года он говорил о мире. Ее ребенок был тяжело болен. А его собственный сын — смертельно ранен. Страшный был вечер.

Но он же вовсе не к ней пришел сегодня, и не ее искал!

Она сняла очки и, стоя в дверях, глядела на него с пристальным вниманием и удивлением, чуть грустным от старого горя.

— Евстафий Петрович, — сказала она наконец, — вот неожиданность, право!

Она провела его в комнату — большую, полупустую, увешанную отличными картинами. Их было так много, что они почти скрывали стены; и от этих картин большая комната казалась какой-то удивительно радостной, светлой, благоухающей даже.

Она усадила гостя у распахнутого окна, за которым праздник уже гудел, пел, светился.

Они просидели и проговорили допоздна, малознакомые в сущности люди, и все же старые друзья, и звено за звеном Евстафий Петрович узнал всю историю.

Как-то раз Хорхе Гонсалес проснулся среди ночи оттого, что в комнату, сквозь разбитое окно, ворвался холодный осенний ветер; он вздыбил занавеску, и она билась под потолком, как большая недобрая птица.

Одеяло, под которым спал Хорхе, очень тощее от старости, весь ворс с него слез, вдруг стало тяжелым, будто каменным.

Бабка и мать кричали: «Не шевелись!» — и сбрасывали на пол осколки стекла, которые разбивались со звоном.

Бабка и мать быстро работали окровавленными руками, и по мере того как осколки летели на пол, одеяло становилось все более легким.

Хорхе даже не оцарапался, Хорхе и взрыва не слышал. Он спал крепко, ему было пять лет всего.

Война шла с весны, отец Хорхе сперва дрался под Толедо. Теперь, став летчиком, он оборонял от мятежников собаки Франко славную свою столицу Мадрид.

Отца Хорхе звали Мигель, бабку — Алехандра, мать — Натали́я. Имя «Наташа» Хорхе узнал позднее.

Родители Наташи увезли ее из Киева совсем крошкой, а брату ее Игорю минуло тогда четырнадцать лет. Родители испугались революции, боялись разорения, бедности, боялись, что Игорю и Наташе, когда они вырастут, придется влачить жалкое существование. То ли дело — Франция! — думали родители.

Но получилось так, что, когда Игорь Николаевич достиг двадцатишестилетнего возраста, он сумел устроиться лишь официантом в третьеразрядном ресторане в городишке Грэль на севере страны, близ индустриального центра Обеж.