Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

— Ну что ж, тысячу двести хватит. Недавно один мой приятель поехал в Советский Союз. Дорога ему обошлась в тысячу двести франков. И ты окончательно решила ехать?

— Окончательно, дядя.

Он снова подумал: «Советский Союз… Конечно, либералу подобает приветствовать (в некоторой степени) эту передовую страну. Но, с другой стороны, как-то странно! Советский Союз… Все же лучше, чтоб племянница уехала куда-то в Москву, чем осталась жить в Париже на неизвестно какие деньги. Так».

— Ну, а как ты вообще жила все это время?

— Очень, очень плохо, дядя.

— Где питалась?

— Право, не знаю.

— Почему на тебе изящное платье?

— Его мне сделала моя подруга, портниха, одна баронесса. Теперь она умерла, покончила с собой.

— Баронесса, портниха, покончила с собой?

— Да.

— Так, так.

«Отвратительно! В конце концов, Париж только город, хоть и большой. Все это может дойти до знакомых. Узнают, что племянница жила черт-те как, черт-те где».

— Все это мне не нравится, — сказал дядя строго. — Недавно мне рассказали один случай, как молодая девушка из приличной семьи стала жить на средства… чужих мужчин.

— Это действительно страшный случай.

— Ну что ж! — вздохнул дядя. — Я пойду на эту последнюю жертву для тебя, мое дитя. Поезжай и будь счастлива.

— Спасибо, — сказала я таким тоном, что даже дяде Филиппу стало чуть совестно. Он все же добавил:

— Да, жертва большая. Должен тебе признаться, что мои дела пошатнулись. Я боюсь за благополучие моей газеты. Боюсь, что…

— Но, дядя, чего вам бояться? У вас ведь есть старинные вещи, ковры, картины. Вы богаты.

— Н-да, старинные вещи, — сказал дядя, но голос его показался мне менее уверенным, чем обыкновенно.

От этой ли неуверенности в голосе дяди или от мысли, что вещи не такие уж старинные (в Париже так всё умеют подделывать!), я пришла в хорошее расположение духа. Мне захотелось стать любезной, и я спросила:

— Что, мадам Шупо нет дома?

— Нет, она поехала к родным в провинцию, на лето. Я тоже скоро уезжаю на юг. Впрочем, это не важно.

Дядя Филипп встал.

— Как только получишь паспорт, приходи за деньгами. Что ж делать! Что ж делать!

Он вышел проводить меня. Но в дверях мы столкнулись с молодой нарядной женщиной с чернобурой лисицей на плече. Мы смутились. Она посмотрела на меня подозрительно, потом на дядю.

— А… — сказал дядя. — Познакомьтесь. Это моя племянница, а это — мадемуазель Кемпер, моя секретарша.

Мадемуазель Кемпер улыбнулась и пожала мне руку.

— Очень приятно, мадемуазель!

Вечером того же дня Файт ждал меня у Потиша. Было пасмурно и свежо. Файт сидел на террасе под желтым тентом и пил пиво. За соседним столом обедали два каменщика. Они шумно ели кровавое мясо, запивая его вином.

— Ну, как? — спросил Файт.

— Договорились. Он даст денег.

— Это хорошо, — сказал Файт. — Значит, ты уедешь в первых числах сентября? Так?

— Так.

Я подумала: «Неужели ему совсем, ну совсем не жалко, что я уезжаю? Ведь он прекрасно знает, что стоит ему сказать лишь одно слово, и я останусь. Неужели он не понимает?»

Вдруг он показался мне глупым и злым. Оба молчали. К нам подошел одноглазый Потиш и тоже молча пожал руку Файту.

— Ну, как живешь, старик? — спросил Файт.

— Ничего, плохо, — сказал Потиш. — А вы, мосье, неважно выглядите, совсем худо. Да…

И правда: Файт похудел. Его лицо стало треугольным, глаза впали. Мне показалось, что ему должно быть прохладно в этот туманный вечер в тонком сером костюме. Я сообразила, что у него ничего другого нет. Я никогда ничего другого и не видела на нем, кроме этого серенького костюма и полосатого галстука, он не носил ни шляпы, ни перчаток, у него, наверное, не было пальто. Но я так привыкла представлять себе Файта в этом сером костюме и галстуке, что мне и в голову не приходило, что он может носить что-нибудь другое. Это всегда так, когда видишь человека вечно в одной и той же одежде. Теперь я поняла, что и зимой ему придется носить этот же серенький костюм, что у него, наверное, ничего нет теплого. Мне стало его невыразимо жаль. Ведь ко всему — он одинок. Быть может, у него нет никого более близкого, чем я, а я тоже уезжаю. Мы встали, расплатились и ушли. Ветерок встретил нас пылью.

— Будет дождь, — сказал Файт. Он сдвинул брови. — Пока идем гулять.

Мы молча спустились к набережной.

— А знаешь, где я сегодня был на рассвете? — спросил меня Файт.

— Где?

— На улице Санте. Смотрел, как казнят Горгулова.

— Да, правда… его сегодня казнили. Но зачем ты пошел?

— Так, под настроение. Днем — на похоронах, утром — на казни. А думаешь, страшно? Ничего подобного! Было почти совсем темно. Все казалось тенями. Когда его голова упала в ящик с опилками, мне хотелось сказать: «Уже? Всё?» Казалось, чего-то недопоказали. Меня больше поразило количество женщин. Было масса женщин. Многие были в бальных платьях, они приехали прямо с вечера и из ночных ресторанов. Мужчины во фраках старались смотреть в сторону. А женщины — нет: прямо на эшафот. — Он добавил, помолчав: — Я пошел ради сильных ощущений. Но, признаться, просто очень хотелось спать. Кстати… — он протянул руку, — накрапывает дождь. Идем, я тебя провожу.

Мы повернули и быстро пошли к Сент-Андре де-Зар. Дождь пошел тяжелый и крупный.

— Спрячемся здесь, — сказала я, вбегая в какую-то дверь.

— А знаешь, — заметил Файт задумчиво, — это очень жалко, что дождь.

— Почему жалко?

— Потому что моя спальня не приспособлена для дождя.

— Какая еще спальня?

— Вот погоди: пройдет дождик, и я тебе покажу. Это недалеко от тебя.

Дождь скоро кончился. Файт повел меня на авеню Бретей.

— Вот, — сказал он, садясь на скамейку в сквере, — здесь я сплю уже три дня.

— Файт, ты что-то врешь. Что это еще?

— Нет, не вру. Но смотри, какая прелесть! Молодые каштаны, аккуратные газоны. И главное… эти дома. Я высчитал, что здесь примерно сто двадцать пять пустых квартир. А многие из них меблированы. И вот, прежде чем заснуть, я лежу, смотрю в звездное небо и думаю: «Сколько мягких пустых кроватей! Сколько белых ванн! Сколько тихих больших комнат! А я здесь один, и вокруг меня никого нет, только пустые дома и деревья». Вчера я проснулся оттого, что меня в бок толкнул ажан. Я вскочил и улыбнулся, как дурак. Но ажан мне испортил сон. Вот я и пошел на Горгулова.

— Но почему ты не у Лаверна? — спросила я, еще не веря.

— Вернулась Берта, та девчонка. Ну, ты понимаешь, что они меня вытурили в два счета. Я, правда, просился на чердак или на кухню. Но этот идиот сказал: «Нет, пожалуйста, убирайся. Ты нам будешь мешать!»

— Но ты мог бы пойти к кому-нибудь из знакомых, к Эдди, например?

— Э, черт с ним. Мне надоело просить убежища. Днем я моюсь и отсыпаюсь у Лаверна. Правда, в первый вечер я зашел в ночлежку, где стоит франк и где спят, положив голову на веревку. Но вонища ужасная. Я сообразил, что за франк могу пойти в «Куполь», взять стакан кофе и сидеть всю ночь. Я так и сделал. Но потом решил, что все же экономней авеню Бретей. Жалко только, что сегодня сыро.