Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

Файт подумал.

— Знаешь что, — сказал он решительно, — ты давно просила меня показать тебе мои картины. Завтра Лаверна не будет дома. Я зайду за тобой с утра, поведу тебя в его мастерскую и покажу мои самые удачные вещи.

От удивления я ничего не могла ответить. Почти при каждой моей встрече с Файтом я просила его показать мне свои произведения. Он мне вежливо отказывал под различными предлогами. Однажды резко сказал:

— Прошу тебя, не говори мне об этом и не проси меня. Я сам уже больше года не видел их. Они стоят у Лаверна на чердаке, их, наверное, давно съели крысы.

— Файт! — воскликнула я. — Как я рада! Вот дивный сюрприз! Но при чем тут мой отъезд в Москву?

Он улыбнулся:

— Вот увидишь.

Ателье Лаверна находилось на рю Мулен-де-Бер. Это был просто большой сарай, переделанный в мастерскую. Сарай стоял во дворике со старинным фонтаном, из которого медленно капала вода.

Мы застали Лаверна дома. Он сидел перед крохотным зеркалом и брился. На нем был восточный пестрый халат. Лаверн был лыс, с носом до верхней губы.

— Сейчас я ухожу, детки. Можете делать что хотите. Вас не шокируют мои негры, мадемуазель? — спросил меня Лаверн.

Вся мастерская Лаверна была уставлена деревянными статуэтками негров. Примитивное искусство увлекало художника. На стене висели дикарские щиты, странные маски, лук с пестрым колчаном, Даже ковры на полу и тахте были яркие, с нелепыми, веселыми рисунками. Деревянные негры были голые и смешные. На мольберте стоял холст. Голая девушка натягивала черный чулок. Картина, видимо, была не окончена.

— Это Берта, — шепнул мне Файт, — любовь Лаверна. Это он ее писал. Сейчас они в ссоре.

Лаверн кончил бриться и пошел в кухню одеваться.

— Всего хорошего! — сказал Лаверн, надевая берет. — Еду рисовать свиней.

— Каких свиней?

— Для фабрики ветчины. Плакат.

Он ушел.

Косые лучи туманного солнца раскалили большое окно.

Вот я в Нормандии. Передо мной залитая солнцем лужайка, надо мной яркое бирюзовое небо. Цветут вишни. Вот два низкорослых деревца в бледно-розовой шапке цветов, и чуть левей ползут книзу по откосу вишневые деревья. Легкий ворох розовых цветов. И небо бирюзовое, и солнце, и зеленая лужайка, и там, далеко внизу, равнина, совсем розовая от вишен. Вишни, вишни в цвету! Какая тишина! Какой покой! Горизонт чуть зеленоватый. Это нормандский горизонт, предвещающий море, зеленый Ла-Манш с резкими приливами и отливами. Как мне хочется к морю! Да вот же оно. Я где-то сняла одежду и поплыла далеко от берега. Берега не видно. Только море, зеленый Ла-Манш, с легкой серебряной рябью. Небо в огромных белых облаках. Они стоят на горизонте — большие горы снега. И кажется: если посмотреть на землю с неимоверной высоты, то вся планета, как Сатурн кольцом, окажется окруженной белым поясом ватных облаков. А наверху, над головой, — крохотная ярко-серебристая птичка. Это аэроплан.

Аэроплан летит в Африку. Вот я в Алжире. Небо темно-васильковое, площадь ослепительно белая. Две пальмы бросили резкую тень. Под пальмой спит верблюд. Верблюду снится, что хозяин превратился в доброго духа, который много кормит и не навьючивает тяжестей. Около верблюда спит худой, полуголый негр. Негру снится, что верблюд превратился в шестиместный «бюик» и что у него, у негра, есть белый костюм, полосатый галстук и зонтик. Негр и верблюд улыбаются во сне.

После жаркой Африки приятно вернуться в осенний Париж, в комнату с открытым на город окном.

На окне — полосатая занавеска. За окном — голубой с золотом дождь. Из труб летит дым. Под самым окном желтеет огромный платан. Пять часов вечера.

Но вот я снова уехала из Парижа. Ницца. Сквозь решетки теннисного корта блестит море. К решетке льнут тюльпаны. Они чуть наклонились от ветра — желтые, белые, лиловые. Девушки играют в теннис. Они в белых платьях с цветными кушаками. Одна — блондинка, чуть золотистая от солнца. Другая — смуглая, с алым ртом.

— Play! — говорит смуглая, поднимая мяч и ракету над головой.

— Ready! — отвечает светлая. Все ее тело насторожилось и ждет мяча.

(О Файт! Ты был влюблен в них обеих, я уверена!)

Далеко, над сверкающей рябью утреннего моря, летит серебряный аэроплан.

Файт познакомил меня с девушкой, в которую он был влюблен. Она сидит на скамейке, на набережной. Девушке семнадцать лет. Волосы подстрижены как у мальчишки, глаза узкие, хитрые и веселые, губы пухлые — и вот захохочут. У нее высокая грудь, узкие бедра, стройные ноги без чулок. Она сидит на самом краю скамейки. Ей очень скучно позировать. Солнце высоко. Полдень.

Но вот на фоне яркого неба — белый парус с пестрым флажком. В лодке сидит юноша. Белая рубашка раскрыта на загорелой груди. Рука с натянутыми голубыми жилками держит край паруса. Прямые черные волосы развились по ветру. Черные глаза прищурены. Тонкие губы (нижняя чуть полнее верхней) полураскрыты. Юноша, улыбаясь, скалит зубы. Сколько радости, сколько силы в этом человеке! Файт, я тебя узнала. Это ты — четыре, пять, шесть лет тому назад! Мне хочется прыгнуть в твой парусник, сесть на корму, опустив босые ноги в воду, и захохотать на весь океан!

Высоко в безоблачном небе летит серебристый крохотный самолет.

Я опустилась на диван с дикарским ковром. Файт сложил холсты и поставил их к стене. Я знала, что мне нужно восторгаться, но лишь говорила после каждой картины:

— Да. Ну… Дальше…

Было тихо и жарко. Где-то — наверное, в соседнем дворе — ссорились:

— А я почем знаю? Пошли вы к черту! — кричала женщина.

— Вот погодите! Вот погодите! Я сейчас! — отвечал мужчина.

Файт задернул парусиновую занавеску, пошел в кухню, принес черствую булку в салфетке, полбутылки красного вина, чашку со вчерашним салатом. Он неумело держал вещи, прижимая салатник к груди.

— Есть консервы, — сказал он, — но не знаю, где ключ. Открыть нечем.

Он налил себе вина в глиняную кружечку, выпил залпом. Мне стало как-то стыдно и неудобно. Я не знала, что сказать. Я обрадовалась, когда он сам спросил:

— Очень здорово, мои картины, а?

Он налил мне вина в ту же глиняную кружечку. Я выпила. Вино было кислое и колючее. Тогда я сказала:

— Файт, это совершенно потрясающие вещи. Я никогда не видела столько радости в живописи. Если бы я была тобой, Файт, я написала бы огромный холст, какой-нибудь город будущего. Высокие белые дома, увитые цветами, мосты над каналами, парки, сады, серебряные самолеты, которые, как птицы, летят ниже домов, так высоки небоскребы. Стадион, теннисные корты, а на горизонте — зеленоватое море, паруса, моторки, суда.

— Советский Союз? — спросил Файт.

Я изумилась.

— Я рад, — сказал он, — что тебе пришла такая мысль. Я сам хотел тебе это сказать. Пойми, что нам, во Франции, не нужна жизнерадостность: она не в моде. Ее презирают, над ней смеются, ее не понимают, ее считают наивной. Ты мне как-то говорила о «Творчестве» Золя. Вспомни, как погиб великий художник. Ничего не изменилось с тех пор.