Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

Мы молча расплатились, встали и ушли.

На другой день Дайна попросила меня отнести платье одной из клиенток, мадам Рольтомон. Мадам Рольтомон жила с каким-то издателем, который снимал для нее квартиру на авеню Марсо. Я поднялась по черной лестнице, — я уже знала, что с картонками нельзя ходить по парадной. Мне открыл седой лакей.

— Платье для мадам? Очень хорошо. По счету уже уплачено. Но погодите, мадемуазель, — лакей вынул из кармана двухфранковую монету и подал ее мне.

— Берите, мадемуазель… Вот.

Я взяла монету, спустилась вниз. На эти деньги я купила фунтовую булку и пучок салата на ужин.

Дайна сказала правду: с наступлением второй половины июля новых заказов не было. Почти все клиентки Дайны уехали. Рубинштейны тоже собирались в Довиль.

— Адель уже укатила, — сказала мне Дайна. — И знаете, с кем? С Сержем и Люсьен. С Люсьен, о которой Адель говорила как о нечистой силе. Теперь там большая дружба. Все это мне рассказала графиня Агнесса. Сам Рубинштейн уезжает на днях. Все же треть того, что они мне должны, я из них выудила. Посмотрим, что будет дальше.

Первые дни мы радовались. Мы уплатили за месяц вперед хозяйке гостиницы, нам оставалось еще немножко денег. Было приятно лежать на кровати, ничего не делать. Или комбинировать странице туалеты из оставшихся кусков, которых Дайна принципиально не отдавала клиенткам. На третий день стало скучно в маленькой жаркой комнате. Я вспомнила фразу Файта: «Усталость от нечего делать, ты скоро узнаешь это?» Мы с Дайной решили, ради экономии, больше не ходить обедать в ресторан. Дайна купила маленькую спиртовку, сковородку и кастрюльку. Все это мы с опаской протащили мимо хозяйки и быстро спрятали в камин. В отелях запрещается иметь спиртовки. Продукты, купленные на обед, мы держали в шкафу. Поэтому хлеб, сахар и масло пропахли одеколоном и пудрой, а белье консервами. Дайна варила странный суп зеленоватого цвета, от которого комната наполнялась густым чадом. Через несколько дней Дайна получила открытку от Рубинштейна. Он просил ее зайти. Она удивилась:

— Неужели сам решил отдать деньги? Что-то не верится.

Все эти дни, проведенные в жаре и безделье, развинтили меня окончательно. Я было подумала зайти к Ассурдия, но, вспомнив ночь четырнадцатого июля, решила, что не стоит. Все равно помирить их немыслимо, а при постороннем человеке, может быть, им еще тяжелей. Пойти гулять? В музей? Поехать за город? Каждое утро, просыпаясь около одиннадцати часов, я испытывала желание что-то делать, куда-то идти, но потом я вспоминала: жара, пыль, да и все равно ничего не выйдет. Я думала о Файте. Этот человек мне нравился, но в то же время он на меня дурно действовал. Поговорив с ним, я начинала еще больше ощущать всю никчемность и нескладность нашей жизни. Файт говорил:

— Ну что ты собираешься делать? Переждать лето, а там, с наступлением осени, когда у вас будет больше работы, начать учиться? И ты так искренне думаешь? Пойми, что этого не может быть. Во-первых, у тебя не хватит сил и на работу и на учебу. Во-вторых, в Школу изящных искусств тебя не примут. И ко всему этому ты так разболтаешься за лето, что к зиме потеряешь всякое желание что-нибудь начать. У тебя такой же характер, как и у меня, в этом отношении. Ты можешь или работать, или развлекаться, — среднее тебя деморализует.

Я пробовала защищаться. Потом решила: ведь он прав. Уже сейчас у меня бывали приступы такой непреодолимой лени, что хотелось только лежать и смотреть в потолок. Я начала понимать Ассурдия.

— Париж заражен! — говорил Файт. — Смотри на эту толпу бездельников. Зимой их будет еще больше.

Дайна вернулась от Рубинштейна озабоченной.

— Знаете что? Мытка просит меня переехать к ним на квартиру на те полтора месяца, что их не будет в Париже.

— Это зачем?

— Сторожить добро и вместо тех денег, что они мне должны. Я, правда, ему говорила, что заплатила уже за месяц здесь, в отеле. Но все равно.

Я поняла Дайну. Ей хотелось хоть полтора месяца пожить в просторной квартире на авеню Боске.

— Вам же лучше, — сказала она мне. — Будете себе одна в этой комнате принимать гостей.

На другой день она сложила вещи и, натянув шляпку на левый глаз, крепко меня поцеловала.

— Приходите ко мне обедать каждый день. Будем что-нибудь стряпать в графининой кухне. Ведь она тоже уезжает вместе с мадам. Я буду совсем одна.

— Спасибо вам, Дайна, и за комнату тоже…

— Ну что вы! Вам тоже спасибо! Берегите только машину и спиртовку. Это мои самые ценные вещи.

Она ушла веселая. Я позавидовала ее характеру. Вот женщина, которая никогда не пропадет и никогда не потеряет веры в жизнь.

Вечером, когда я лежала на кровати, читая какой-то журнал, ко мне постучали. К моему удивлению, это был Анжело. Меня поразили его подтянутый вид, дорожное пальто, серое кепи, перчатки.

— К тебе можно?

Он сел, положив перчатки на машину, и осмотрелся.

— Да, тесновато живешь. А баронесса?

Я сказала, что она переехала к Рубинштейнам, но Анжело не слушал меня. Он был взволнован.

— Жанин, — сказал он, протягивая портсигар и сам зажигая папиросу, — у меня к тебе дело относительно Колетт. Понимаешь… — Он снял кепи и вытер лоб. — Я сейчас уезжаю… в Америку.

— Как — в Америку? — вскочила я. — Как — сейчас?!

— Да, поездом двадцать один пятнадцать, до Гавра, а завтра сажусь на пароход «Остров Франции».

— Но, Анжело…

— Тише, ты! Я знаю все, что ты мне хочешь сказать. Что я мерзавец, грязный тип. Но я больше не могу переносить эту жизнь. Хочу на родину.

— А Колетт?

— Она даже не знает, что я уезжаю. Сегодня днем, когда она была на работе, я свез свои вещи на вокзал. Теперь я ее попросил пойти к Гонзолесу по какому-то делу. Когда она вернется, я буду уже в поезде, — сказал Анжело, не скрывая довольной улыбки.

Я ничего не могла сказать. Я еще не верила.

— Но ты понимаешь, что Колетт этого не перенесет. Ведь у нее ничего нет в жизни, кроме тебя. Пойми! И что она будет теперь делать?

— Что делать? За квартиру уплачено до конца месяца. Работу она имеет. И вот, — он вынул из кармана конверт, — передай ей вот это, на новое платье. Сделай это поделикатней. Я, собственно, затем и зашел к тебе.

— Но, Анжело, — воскликнула я, — почему ты не возьмешь ее в Гватемалу? Ведь она поедет с тобой куда хочешь! Почему ты не женишься на ней?

— Жениться? — спросил Анжело, и его лицо сразу стало спокойным и странным, как всегда. — Никогда ни один Ассурдия не женился на иностранке, на бедной, без приданого. Притом, — добавил он, — я еще не знаю, что ждет меня в Гватемале. Отец пишет, что дела ужасны. Кроме всего прочего, там беспрерывные революции. Быть может, мне придется самому пасти скот, работать на плантациях.