Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

— Ну-ну! — сказала я нетерпеливо.

— Я понюхал воздух. Газом не пахло. Через полчаса приехал Лаверн. Я его спросил, почему нет газа, сказал, что хотел поставить чайник. Оказалось, что накануне газ выключили за то, что Лаверн уже три месяца не платил компании.

Я расхохоталась.

— Это замечательно и очень смешно! Но что вы думаете делать дальше?

— А вы? — спросил Файт.

Я замолкла. И правда: что я предполагала делать?

— Вот видите, — сказал Файт, — а вы говорите: Франция, Париж, любовь! А что делать в этом Париже — неизвестно. Вы, кажется, шьете? Ну, вам повезло, А я вот прямо-таки ничего не делаю.

— Ничего?

— Ничего.

— И не кушаете?

— Нет.

— Да. Но если у меня нет перспектив на будущее, то это почти естественно. Я не могу учиться и ничего определенного не умею делать. Но вы — художник! Вы должны писать.

— Ах, господи! Зачем же я буду писать, если мои картины никому не нужны? Кризис.

— Ну, милый друг, вот я вас и поймала. Вы такой же торгаш, как все французы. Если у вас не покупают, значит, не нужно.

— Живу с волками. Впрочем, вы, конечно, правы. И я как все. Но мое горе в том, что даже если бы и стали покупать мои вещи (прежние, потому что сейчас я не пишу), я все-таки не мог бы работать. Я больше не могу, понимаете ли: я устал!

— От чего же вы устали?

— От всего. Вы это поймете через некоторое время.

— Но если бы все было иначе, вы любили бы работать и любить?

— До безумия! Только боюсь, что для меня все кончено. В двадцать шесть лет я чувствую себя стариком. — Он покраснел. — Я с вами откровенен, мадемуазель, — сказал он.

— О, Файт! Я уверена, — воскликнула я, — что в вас есть много хорошего. Почему вы разыгрываете из себя нахала и бездельника? Попробуйте взяться за дело. Вы же сами говорите, что презираете всех, кто работает только ради денег. Пишите, и вам станет легче.

— Но, милая девочка, если бы я мог… Я сейчас же взялся бы за кисть и писал бы до ночи все, что вздумается, а ночью я взял бы… хотя бы вас… Ну-ну, не сердитесь! Я шучу.

— Вы рассуждаете как Ассурдия. Он тоже говорит, что не может писать рассказов.

— Да, но Ассурдия — бездельник настоящий, и на бабу у него хватает сил. Кроме того, он бездарен. Его печатали за его кофейные плантации.

— А вы?

— Я — талантливый, — сказал Файт твердо.

— Ну, тогда я не понимаю…

— Бросим этот спор, хотите? Вообще, известно, что, когда двое спорят, каждый гордится своим мнением, жалея того, с кем спорит. Никто никого не убедит.

Вечер спускался серовато-лиловый. Баржа начала медленно отчаливать. Люди кричали. На противоположном берегу букинисты, закрывая ящики, укладывали книги. Зажигались звезды и огни.

— Может быть, вы утопист? — спросила я. — Мечтаете об уэллсовских переворотах?

— О нет! Совсем не то. И я даже не люблю Уэллса.

— Ну вот, я рада, что у нас есть общие вкусы, Файт, — воскликнула я. — Я тоже не люблю Уэллса.

— Есть еще и другие, я уверен. Ну, чего вы еще не любите?

— Это забавно, Файт! Обыкновенно, когда двое начинают дружить, то они ищут и находят то, что оба любят. Мы же — наоборот: хотим искать общие предметы ненависти.

— Это только доказывает, что мы озлоблены. Мы живем в паршивое время. Главное — то, что скучно. Понимаете ли: скучно жить! Уныло. Кстати, что вы знаете о Советском Союзе? — спросил Файт.

— «Кстати»?

— Нет, очень некстати. Вы правы. Вот вы говорите — Уэллс. Зачем нам Уэллс? Все обошлось без кометы.

— Советский Союз… Я мало что знаю о нем.

— А почему бы вам туда не поехать? Ассурдия говорил мне как-то, что у вас там есть очень близкие люди, которые были бы рады, если б вы приехали.

— Откуда вы знаете?

— Я же вам говорю: мне сказал Анжело.

— Вы говорили с Анжело обо мне?

— Как-то говорил, да. Но, ради бога, не вздумайте, что я в вас влюблен.

— Давайте походим, — сказала я. — Очень уж неудобно сидеть на этом бревне.

Мы поднялись и направились по набережной к мосту Искусств.

— К сожалению, — сказал Файт, — я не могу пригласить вас обедать. Но на ликер у меня хватит. Только знаете что? Я не люблю «модных» мест. Давайте я сведу вас к Потишу.

Я сказала.

— Ладно! — даже не поинтересовавшись, что за Потиш.

Потиш оказался маленьким бистро на углу рю де Сент-Пер и рю де л’Юниверситэ. Вокруг мраморной стойки стояли каменщики и угольщики.

— А здо́рово, — шепнул Файт, — это черное с белым на фоне Потиша!

Сам Потиш, толстяк, слепой на один глаз, разливал ликеры. Он узнал Файта и без улыбки подал ему руку. Мы взяли желтый распай.

— На «ты», — сказал Файт, — и до дна!

Мы выпили.

Я вдруг подумала: как все это произошло? Днем, придя к Ассурдия, я нашла Файта и Анжело за коньяком и спором. Файт ругался. Он не поздоровался со мной. Он меня не узнал. Пришла Колетт. Мы состряпали завтрак. Файт много ел, сидя как-то боком к столу. Потом он лег на диван и уснул. Проспав час, он проснулся, сел и пристально посмотрел на меня.

— Знаю, — сказал он, — вспомнил. Свадьба шлюхи Рикетт. Где вы живете? — спросил Файт.

Я сказала.

— Нам по дороге, — сказал он, почти улыбаясь.

Мы вышли на улицу. Вечер был не такой жаркий.

— Пойдем пешком!

— Пойдем, — ответил Файт и окончательно улыбнулся.

Мы шили, гладили, кроили. Жара все усиливалась. К четырнадцатому июля большая часть парижского населения уезжала из города.

— Ничего, крепитесь! — говорила Дайна. — Мы с вами доживаем последние хорошие денечки. После четырнадцатого, когда все уедут, работы больше не будет. Я уже купила «сем-семгом».

— Это зачем?

— От голодухи.

Дайна меня поражала. Женщина действительно примирилась со своей судьбой. Сколько юмора, сколько радости! Она могла часами хохотать, вспоминая семью Рубинштейн или случай, происшедший с ней в Индии. Иногда она становилась грустной — когда вспоминала о принце.

— Послушайте, — сказала я ей как-то, — неужели вы действительно любите его?

Она подумала:

— Искренне? Тогда, конечно, нет. Довольно ограниченный и безвкусный парень. Но поймите, что это было сказочно! Это море, эта яхта, и он, принц…

Она чуть не плакала. Ножницы стучали об пол. Сидя на полу, Дайна кроила синее шифоновое платье в золотых бабочках для Люсьен Карлье. На толстом манекене висело черное платье мадам Рубинштейн.

— Ну что она от меня хочет? — восклицала Дайна в отчаянии. — Говорит — зад, бока, грудь. И так я сузила до того, что впихиваю ее в платье, как большую подушку в маленькую наволочку.

Я научилась очень бойко заметывать петли на летних платьях. Но от непривычки и жары сильно болело под левой лопаткой и ныл затылок. Мы с нетерпением ждали конца дня. Выйти на улицу — для нас это было счастье. Через несколько дней Дайна сказала мне, что понесет сделанные вещи Рубинштейнам.