Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

— Пошли вы к черту! — рассердилась Дайна. — Не буду переделывать. Мне надоел этот красный и черный горох.

Тогда Люсьен молча села на кровать, взяла ножницы, распорола рукав и сама все перешила.

— Я было позавидовала ей, — сказала Дайна, когда Люсьен ушла. — Но когда увидела юного Рубинштейна, — господи! — всё на свете, только не жить с таким боровом!

— А у нее хороший характер, — сказала я, вспомнив о рукаве.

— Все проститутки добрые, это известно, — ответила Дайна.

Она гордилась тем, что всю жизнь слушалась лишь своего сердца.

Сестра мадам Рубинштейн, мадемуазель Адель, была старая дева и приживалка. Она была чуть худее сестры и поэтому смеялась над манекеном, изобретенным Дайной. Дайна долго терпела. Однажды она вспылила и заявила, что и ей, мадемуазель Адель, она шьет по этому же манекену, снимая лишь верхнее, байковое одеяло. Мадемуазель Адель обиделась и сказала, что больше не придет.

— Придете! — ответила Дайна. — Никто вам за такие гроши не станет шить. Притом Рубинштейну я нравлюсь, и он вам не даст денег на ваше тряпье, если я нажалуюсь.

Мадемуазель Адель поджала губы и промолчала.

С мадам Рубинштейн мне пришлось познакомиться позже.

Кроме того, клиентками Дайны были хозяйка отеля «Пастер», мадам Бертело, горничная Луиза и еще какие-то странные женщины разных национальностей.

В следующее воскресенье я собралась к Анжело и Колетт.

— Поклонитесь Ассурдия, Гонзолесу и Уолтеру, — сказала Дайна. — Я знаю, что мало их интересую теперь. Нет ни особняка, ни машины, ни безукоризненной красавицы. Но если им не лень, пусть зайдут.

Файт и я, мы спустились по каменной лесенке к самой реке. Справа были черные силуэты моста и круглых, со шпилем, башенок Консьержери. Гранитная набережная противоположного берега стала лиловой от заката. Лиловой была и вода, усыпанная овальными золотыми пятнами. Слева был мыс острова с горстью серых домов. В окнах светилось солнце, ярко выделялся пучок деревьев. Позади нас, над барьером набережной, среди домов, торчали квадратные башни Нотр-Дам. Небо было бледное, с золотом. Вокруг шумел воскресный народ. Мы сели на длинное бревно. Около нас в куче ржавого песка копошились люди. Крутился грузовой кран. Стояла баржа.

— Сложный пейзаж, — сказал Файт.

— Послушайте, — сказала я серьезно, — вы мне очень нужны. Вы художник талантливый, мне говорил Анжело. А я совсем не знаю художников. Ни одного. С тринадцати лет я мечтаю о живописи. Я много рисовала, от своих рисунков я приходила в восторг. Теперь мне кажется, что я проворонила свою жизнь. Это правда?

— Бедная девочка! — сказал Файт. — Она мечтала о живописи… Я ненавижу живопись, понятно? Во Франции нельзя быть художником.

— Парадокс, — сказала я.

— Ого! — сказал Файт.

Мы помолчали.

— А каких художников вы любите, а?

— Импрессионистов. Я люблю Ван-Гога, Ренуара, Манэ, поздних — Матисса и Гогена. Я люблю Ван-Донгена — это замечательный портретист!

— Ну хорошо. А Давида, например?

— Нет, не люблю совсем.

— Так.

Файт взял с земли щепочку и кинул в воду.

— Так вы хотите учиться живописи, да? Или как?

— Учиться? Нет! У меня сейчас нет средств. Вы мне только скажите: должна ли я считать свою жизнь испорченной потому, что не стала художницей?.

Мне ужасно хотелось, чтобы Файт ответил: «Ну нет! Что вы!» или: «У вас еще вся жизнь впереди». Но он ответил без иронии:

— Теперь нельзя быть художником во Франции.

— Но почему? — вспылила я. — Это вы говорите для шику, не иначе. Или разыгрываете из себя Клода из «Творчества» Золя.

— Клода? А правда! Клод… Сезанн… Вы что же, читаете? — спросил он.

— Читаю.

— Это поразительно! — сказал Файт совершенно искренне.

— Однако, — заметила я, — вы, наверное, встречаетесь с довольно странными женщинами?

— Странными? Я с ними почти совсем не встречаюсь. По-моему, я их не очень люблю.

— Так что же вы любите? — обозлилась я.

— Деньги, блеск, вино, увлечения… на одну ночь…

Я посмотрела на тощую фигуру Файта, на его впалые щеки, усталые глаза. Я улыбнулась. Он понял, что я не поверила. Он улыбнулся в свою очередь. Так началась наша дружба.

— Я выгляжу ужасно! — сказал он совсем другим тоном. — Я говорю глупости. Но поверьте: я очень искренен. Я Францию ненавижу. Но ненавижу, как свой собственный больной зуб. Она сидит во мне. Вырвать ее страшно. Это маленький участок моей жизни — Франция, потому что я эгоист. Но вы знаете, как может болеть маленький зуб? Ужасно! Здесь нельзя работать. Может быть, потому, что слишком много талантливых людей. Или из-за кризиса? Этот кризис! Ну что за анекдот! Для нас, художников, не может быть кризиса. А он существует все же. Почему? Потому что во Франции все равняется на масштаб коммерции. Во Франции торгует каждый. Торгует врач, как бакалейщик: оба они посылают своему клиенту счет. Торгует архитектор: он строит так, как ему заказали. Торгует депутат — своим красноречием хотя бы, и тем, что покупает голоса. Торгуют писатель, художник, актер. Француз не сделает ничего даром. Торгуют жена, муж, дети. Возьмите любую французскую семью. Муж приносит деньги, но взамен требует определенного количества уюта, забот, покоя, любви, свободы. Главное — свободы: он хочет изменить, он изменяет. Он за это платит деньги. Жена, дает себя, свои услуги. Взамен ей нужды тряпки. Каждый ребенок, принося домой хорошую отметку, знает, что получит за это что-нибудь. Иначе он и не учился бы прилично. Родители покупают прилежность сына. Можно будет сказать знакомым: «Пьер (или Жак) хорошо учится». Это приятно.

— Вы француз?

— Да, хотя прадед был венгром. Оттого — такая фамилия, такая смуглота.

— Вам сколько лет?

— Двадцать шесть.

— Ну, а это? — сказала я, показывая на темнеющий город. — Неужели вы не любите Парижа, в котором вы живете?

— Я ничего не люблю, — ответил Файт очень тихо и угрюмо. — Пошло, но это так.

— Тогда надо покончить с собой.

— Я пробовал. И, знаете, это было очень смешно.

— Смешно?

— Да. Сейчас я вам расскажу. Вам, может быть, говорил Ассурдия, что я живу у одного художника — у Лаверна. Это милый парень, но ужасный дурак. Впрочем, неважно. У него большое ателье, около Монпарнаса. Сейчас от него ушла его девчонка, Берта, и вот я живу у него. Лаверн рисует всякие эскизы, драпировки, делает узоры для тканей и обоев. В двадцать шестом, двадцать седьмом годах он массу зарабатывал. Но кризис… У него тоже теперь не часто водятся деньги. Недели три тому назад я решил покончить с собой, — продолжал Файт все тем же тоном. — Это было вечером. Лаверн уехал на сутки за город писать какую-то речку. Я сделал так: купил снотворного, очень крепкого, потом пошел на кухню и положил на пол тюфяк. Я проглотил снотворное, открыл газовые краны, лег на тюфяк — и моментально уснул. Я проснулся на другой день вечером, голодный как собака — живехонек. Вдруг я вспомнил, что кончал с собой. Я разозлился.