Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

— Если хотите, идемте со мной. Но предупреждаю: Митька (она говорила «Мытка») в дурном настроении. Стоя в переполненном вагоне метро, прижимая к себе картонки и пакеты, Дайна рассказывала:

— Он в плохом настроении потому, что недавно увидел себя в довольно противном виде.

— Как увидел себя?

— В кино.

Дайна рассказала забавный случай. Шла такая картина из русской жизни: «Любовь Гришки Распутина». Рубинштейн пошел. Оказалось, его, Рубинштейна, играл плюгавый актер с козьей бородкой. Вывели его как ростовщика, скупердягу, мерзавца. Митька обозлился и пошел ругаться с режиссером. Режиссер, двадцатипятилетний парнишка, обожающий всякую русскую клюкву, долго не мог ничего понять.

— Но вы, собственно, кто? — спрашивал режиссер.

— Да я — Рубинштейн! Дмитрий Рубинштейн, тот самый.

Тогда режиссеру стало дурно. Он не мог поверить, что почти выдуманный им в фильме Рубинштейн — живой человек, живущий в Париже.

— Да вас же давно повесили большевики! — вопил режиссер.

Дайна смеялась.

— Ужасно жалко, что его не повесили. Паршивец страшный! Сейчас у него болит печень, а денег он мне должен немало.

Рубинштейны жили на авеню Боска, в большом старинном доме. На лестнице лежал алый ковер, поблескивали зеркала.

— Через черный ход, пожалуйста, — сказала консьержка, увидев картонки.

Мы поднялись по черной лестнице, где было прохладно и шмыгали мыши. В большой белой кухне на столе лежала груда персиков и винограда. Кухарка с серьгами в виде камей и с седыми локонами кормила белого бульдога.

— Это — псина Рози, любимица дома, — сказала Дайна по-английски. — А кухарка Агнесса Петровна (она говорила «Петраовна») — бывшая графиня.

Графиня сказала нам, что у мадам — массажистка.

— Ну, что слышно? — спросила Дайна, садясь на стол около персиков и зажигая папиросу.

— Ничего, спасибо! У мосье опять болит печень. Говорят, у него сахарная болезнь. Сегодня у нас к обеду его сиятельство. Говорят, — сказала графиня тихо, — что Серж хочет жениться на дочери его сиятельства.

— А как же мадемуазель Карлье?

— О, эта!.. — сказала графиня, сделав презрительное лицо. — Об этом не думают. Говорят, за пять тысяч она исчезнет и будет молчать.

— Да, но где же взять пять тысяч? — спросила Дайна, надвигая соломенную шляпу на левый глаз. — Их нет.

— Увы! — вздохнула графиня. — Хотя говорят, что дочь его сиятельства вдова и крайне богата.

— Ах, понимаю! — воскликнула Дайна, хватая персик. — Пять тысяч для Люсьен будут изъяты из приданого вдовы.

— Ах, мадам фон Арцен, дорогая баронесса! — воскликнула графиня Агнесса. — Какие пустяки! Ну еще год, еще два, и мы все вернемся в Петербург и будем богаты.

В это время в кухню вошла мадемуазель Адель. Она была в бюстгальтере и сиреневых панталонах. Чулки спускались до щиколоток, волосы торчали седыми прядями.

— Извините! — воскликнула Адель. — Но такая жара. Агнесса Петровна, где щипцы для завивки? Ну, мадам Дайна, как мое платье?

— Так же, как и мои деньги, — ответила Дайна.

— Бросьте шутить! — сказала Адель. — Сегодня у нас к обеду его сиятельство с дочерью.

— Говорят, — шепнула графиня, когда мадемуазель Адель вышла, — что хотят женить его сиятельство на мадемуазель Адель.

Графиня казалась счастливой, что могла выложить все последние новости, потом она внезапно тяжело вздохнула:

— Я знала его сиятельство, когда он был совсем молодым, сорока пяти лет. Какой дивный мужчина он был.

Небритый лакей в грязном переднике объявил, что мадам готова и просит. Мы пошли в спальню. Спальня мадам Рубинштейн походила на дешевый мебельный магазин. Кресла, пуфы, диванчики всех форм и всех цветов стояли друг возле друга. На подушках сидели куклы: маркизы, арлекины, пьеро. На кровати лежало розовое покрывало, обшитое горностаем. Мадам Рубинштейн сидела около туалета и улыбалась нам в зеркало. Я вспомнила манекен, сделанный Дайной, и мне стало ужасно смешно. Дайна с трудом натянула на нее платье, которое трещало и морщилось.

— Ну что ж, теперь хорошо! — сказала мадам Рубинштейн, вертясь перед зеркалом (но из-за своей толщины она вертелась медленно). — Я же вам говорила, что следует чуточку удлинить и слегка расширить. Теперь хорошо!

Мы с Дайной переглянулись. Я знала, что с последней примерки Дайна не прикоснулась к платью.

— Ну, снимайте его, — сказала Дайна.

— А зачем? Его сиятельство сейчас придет, и я буду готова. Кстати, где Адель? Она уже оделась?

— Нет, не оделась, потому что ее платье в этой коробке.

— Ну дайте же его ей! — воскликнула мадам Рубинштейн.

— Знаете что, — сказала Дайна, — пока вы мне не уплатите, ни вы, ни ваша сестра не увидите вашего тряпья.

И, взяв платье за подол, она вывернула его наизнанку, так что мадам Рубинштейн осталась с поднятыми руками и головой в платье.

— Дорогая, дорогая баронесса! — закричала мадам Рубинштейн, путаясь в оборках. — Ну что это за шутки?! Сейчас придет Димитрий и все вам заплатит. Бог с вами!

— Когда заплатит, тогда и получите, — заявила Дайна, стянув наконец платье с мадам Рубинштейн.

— Вот он идет. Слышите, звонок? — обрадовалась та и, как была, в розовой комбинации, кинулась в переднюю.

— Димитрий! — закричала она по-русски. — Дай денег, милый, тут надо.

Хлопнула какая-то дверь. Все утихло.

— Видели эксплуататоров! — вздыхала Дайна. — И вы думаете, они заплатят? Я мечтаю о половине того, что они мне должны. Вот Мытка кричит, слышите? Впрочем, я подозреваю, что все это инсценировка. Он такой же жулик, как и эти бабы.

Из далекой комнаты доносился хриплый голос. Потом два пронзительных — мадам Рубинштейн и мадемуазель Адель, и снова хриплый. Потом захлопали двери, раздалось топанье, и в спальню влетели Митька и мадемуазель Адель с мадам Рубинштейн, обе в одном белье.

— Грабеж! — орал Рубинштейн по-русски. — Грабят, сволочи!

Он был маленький, болезненно толстый, с белым лицом. На голове была соломенная шляпа, в руке он держал палку и какие-то покупки. Ему, видно, не дали ни раздеться, ни прийти в себя.

— У меня нет больше денег! Понимаете — нет! — кричал он уже по-французски. — Я не могу содержать жен и их сестер, любовниц сыновей, самих сыновей, любовников любовниц и их родных.

— Не говорите глупостей, Димитрий! — заявила ехидно Адель, поправляя лифчик. — Если уж говорить о любовницах…

— Молчать! — крикнул Рубинштейн.

Потом он повернулся к Дайне, вежливо снял шляпу и поцеловал ей руку.

— Сегодня никак не могу, дорогая баронесса, но завтра — обязательно!

— Ну, вот видите! — воскликнула мадам. Рубинштейн в восторге. — Я же говорила, что все будет хорошо.

Позвонил телефон. Мадам Рубинштейн взяла отводную трубку.