Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

— Это ты, Сережа? Алло! Здравствуй! Ну? Не можешь? Почему не можешь? Митя, он не может приехать к обеду! Сергей… Но его сиятельство и княжна Тамара… Сергей!.. Он повесил трубку!..

— Сволочи! — снова заорал Рубинштейн. — Что, не придет? Предпочитает со своей девкой? Которая мне стоит тысячи, да? Это всё вы, — напустился на Адель. — Семьсот восемьдесят франков потратили на обед, а что я скажу этому старому дураку и его дочери? Где Сережа?!

Он бросился к телефону.

— Что это? — залепетала Дайна, которая не поняла.

— Сын не приедет. Видно, не хочет жениться, — шепнула я.

— Вот здорово! Ну, давай смываться, а то сейчас будет скандал.

Мы вышли в переднюю.

— А картонки, а платья — все осталось.

— Э, черт с ними! — махнула рукой Дайна.

Когда мы вышли на лестницу, нас догнала графиня Агнесса Петровна и, удостоверившись, что никто не слышит:

— Говорят, — зашептала она, — что Серж хочет жениться на мадемуазель Карлье, и говорят, — тут она совсем расплылась от удовольствия, — что у мадам роман с его сиятельством.

— С каким еще сиятельством? — обозлилась Дайна.

— С тем самым… с отцом мадам Тамары и женихом мадемуазель Адель.

— Тьфу! — плюнула Дайна.

Вернувшись в отель «Пастер», я нашла записочку:

«Послезавтра, четырнадцатого [6] Четырнадцатое июля — национальный французский праздник, годовщина разрушения Бастилии в начале Великой французской революции. , приду за тобой в восемь часов. Пойдем гулять по городу, смотреть, как танцуют. Может быть, пойдет и Ассурдия с девчонкой.

Голубые, малиновые, желтые, изумрудно-зеленые, молочно-белые звезды взвились в небо, перечеркивая ночь длинными хвостами, которые сплетались и развивались, как змеи, и, долетев до маленьких золотых звездочек, разбились и посыпались на землю радужным дождем. Точно такие же пестрые звезды помчались на дно черной теплой реки и всплыли на ее поверхность пестрой рябью. С набережной доносились звуки джаза. Пестрели гирлянды китайских фонариков, где-то нестройно пели «Карманьолу».

— Фейерверк окончен, — сказал Файт. — Пойдем дальше.

— А все-таки Республика умеет организовывать народные праздники, когда захочет, — сказал Анжело.

Он достал где-то полтораста франков и заметно поправел с шести часов.

— Ради бога, только не напивайся! — молила Колетт. — И вообще, по-моему, пора домой.

Но Анжело не хотел и слушать о доме. Мы прошли по набережной к площади Сент-Мишель. Толпа плыла темным тихим потоком. Люди шли медленно и мало смеялись. Даже джаз казался менее шалым, чем всегда. На углу площади Сент-Андре де-Зар двое ажанов схватили какого-то парня. Мы подошли ближе.

— Ты чего тут рассказывал, а? — кричал ажан. — А ну-ка, отвечай!

Парень искоса посмотрел на него и твердо сказал, что Республика сделала бы лучше, если бы отдала деньги, потраченные на этот глупый праздник, безработным.

— Тащи его! — приказал ажан.

— Грязный флик! — сказал Файт громко.

— Тише, вы! — шепнула Колетт.

Мы пошли дальше. Так как денег было немного и наученному горьким опытом Анжело не хотелось попусту их тратить, мы поднялись по бульвару до Люксембурга, прошли по авеню де л’Обсерватуар и вышли на Монпарнас. Там царило веселье, странное и неожиданное. Все кафе были ярко освещены. Танцевали большой толпой, прямо посреди улицы. Тент кафе «Купель» был увит гирляндами бумажных цветов, к спинке каждого стула привязали по цветному воздушному шару. Мы с трудом нашли место на террасе. Заказали пиво. Народу все прибавлялось. Красивый негр пригласил меня танцевать танго. Я пошла. Я вспомнила наш первый кутеж. Теперь мне казалось, что я тогда ощущала невыразимую легкость. Неужели один месяц, проведенный мною в раскаленном, унылом Париже, мог убить во мне даже умение веселиться хотя бы один вечер, но от души? Негр прекрасно танцевал танго. Мы разговорились.

— Вы с компанией? — спросил негр. — Хотите, я проведу вас всех в «Буль-Бланш»?

— Но там очень дорого?

— Ничего. Мы войдем, протанцуем несколько танцев и выйдем, не садясь за столик.

— Не стоит, — сказала я.

— Впрочем, вы правы. Кстати: странно, что вы пошли со мной танцевать, — первая за весь вечер. А знаете, мне так приятно танцевать с милой девушкой! Сегодня ведь день веселья, всё даром. Ну конечно, танцы, — за столик я не сажусь. Не думайте, что я какой-нибудь грум, — добавил он смущенно. — Я — скульптор. Но теперь и белым художникам плохо, а то еще черный…

— Вот со мною тоже художник, — сказала я. — Хотите, я вас, познакомлю?

— Нет, что вы! Теперь нельзя знакомиться с белыми художниками. Они к нам стали плохо относиться.

Танго кончилось, я вернулась за наш стол.

— …И вообще, мне это все до черта надоело! — говорил Анжело.

— Я иду домой, — вскочила Колетт.

— Ну, что еще, друзья? Опять ссора! Анжело, как тебе не стыдно!

Анжело, пожал плечами и постукал пальцами по столу.

— Пусть идет домой, если хочет. Я люблю веселых и жизнерадостных женщин, а тут — капризы.

— Очень хорошо! — сказала Колетт, и слезы блеснули на ее ресницах. — Я иду домой.

Она быстро прошла среди столиков. Я бросилась за ней:

— Колетт, ну оставь! Ну в чем дело?

Она мотнула головой.

— Нет, я уйду! Я делаю что могу. Я работаю на него с утра до ночи, из-за него я поссорилась с семьей. Я готова делать что угодно, а он…

Она вырвалась, побежала и скоро исчезла в толпе.

Файт молчал. Он недолюбливал Колетт, считая ее ограниченной. Притом он не мог понять, как можно так любить Ассурдия.

— Нельзя увлекаться таким животным, как он, — говорил Файт. — Урод, лентяй, эгоист! Я с ним дружу потому, что он забавный, но женщине он не должен нравиться.

Джаз грянул румбу. Анжело крикнул гарсона и попросил коньяк. Мы все трое сидели молча, глядя на разгорающийся праздник.

— Интересно, где Уолтер? — сказал Файт.

— Приехал какой-то его приятель, Дэй. Говорят — богатый парень. Они пьют уже третий день. А почему ты не взяла с собой баронессы? — спросил Анжело.

— Дайна на тебя немножко обиделась и на Эдди тоже. Она говорит, что вы могли бы к ней зайти.

— Я не люблю бывших людей, — нахмурился Анжело. — Эта женщина блистала и покоряла. Вдруг — третьесортная портниха! Глупо!

— Но и ты бывший, — сказал Файт. — Что осталось от твоего стиля, твоих манер журналиста, твоей элегантности, твоих плантаций наконец?

— А ты? — спросил Анжело.

— Я? Но я не то что бывший: я — мертвый, — ответил Файт с какой-то непривычной для него суровостью. — Меня уже нет: я похоронен для искусства и для любви, значит — для жизни. Но таких, как я, так много! — воскликнул он. — Людей, еще живущих на этой круглой штуке, но уже давно умерших. А возьми хотя бы эту… Колетт. Ты сам похоронил ее живьем, Ассурдия. Или Гонзолес, или Уолтер. Да все мы — кому мы нужны? Что нам дает мир и что мы даем ему? Тебе двадцать лет, — сказал он, повернувшись ко мне, — а зачем ты живешь с твоими мечтами и стремлениями, с твоими способностями, вкусом, молодостью?