Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

— Мосье, медам! — кричал усатый человек. — Идеальное самопишущее перо «Роз-Мари», стоит всего четырнадцать франков девяносто девять сантимов. Необходимая вещь! Представьте себе, мосье, — обратился он к толстяку в очках, — что вам тайком от жены надо написать письмо любимой. Но сесть за ваш стол вы боитесь, а написать карандашом неприлично. Что ж вам делать? Ваше положение безвыходно, мосье. Но! Осторожно! Обладая пером «Роз-Мари» за четырнадцать франков девяносто девять сантимов, вы можете набросать несколько слов в ванной комнате или еще где-нибудь и спокойно отослать письмо возлюбленной. Или вы, мадам! Ах, мадам! Вот на вас зеленый костюм и зеленая шляпка. У меня же имеется перо «Роз-Мари» за четырнадцать франков девяносто девять сантимов точно такого же цвета, как ваш костюм и ваша шляпка. Ах, мадам! Или вы, мосье: по вашим длинным волосам и банту вместо галстука я вижу, что вы поэт. Ну как же поэту…

Я пошла дальше. Вдоль бульвара де ла Маделен над дверями магазинов висели свеженькие вывески: «Распродажа после банкротства», «Банкрот — закрыто», «Цены снижены на семьдесят пять процентов — банкрот».

Я зашла в большой, шикарный магазин тканей. Там царили тишина, прохлада, порядок. Продавцы в безукоризненных черных костюмах тоскливо стояли у прилавков. Ковры заглушали шаги. Грум негр спал у вертящейся двери. Магазин был пуст. Хозяин не сдавался еще, он не верил в кризис, он считал, что все это придумано, что цен снижать нельзя. Но хорошенькая кассирша с копной золотых волос знала всё: она знала, что через две недели, а может быть через десять дней, цены будут снижены фантастически или свеженькая вывеска «Банкрот» заменит золотую в неоновой рамке.

На углу бульвара Капуцинов и площади Оперы открылся магазин шляп. Дивные белые и цветные шляпы, сплетенные из полосок легкого шелка, стоили по три и пять франков. Это было непостижимо. Но если взять шляпу в руки, она начинала шуршать. Шляпа была сделана из папиросной бумаги — на один раз. Продавцы назвали эту модель: «Paris la crise».

По улицам ходили странные люди. Они смотрели в окна магазинов, читали объявления в газетах (последнюю страницу), останавливались у входа в ресторан, вдыхая аромат бифштексов. Вдруг я поняла, что принадлежу к числу этих людей. Мне стало страшно. Впервые я осознала значение слова «безработный». Я была безработной. Как они, я жадно покупала вечерний выпуск «Энтрана». Он был влажен. Как они, я садилась на ближайшую скамейку и, поспешно разворачивая газету, искала: «Требуется машинистка… продавщица… гувернантка… горничная…»

Как они, я шла по указанному адресу.

Жара стояла дымная и серая. Небо покрылось пылью. Город пахнул бензином и асфальтом. Город кипел. В метро было прохладней и спокойней.

В просторном вестибюле с мебелью из квадратов и дуг элегантный юноша объявил мне, что машинистки больше не требуются.

В сиреневой гостиной маленького особняка пышногрудая мадам спросила меня:

— Вы католичка?

Она поразилась, что некатоличка может быть такой симпатичной, и даже протянула мне руку на прощанье.

— Нет, только гувернантку-католичку. Дети воспитываются в старом духе.

Усатый бакалейщик критически осмотрел меня с ног до головы:

— Слишком молоды, мадемуазель! Слишком молоды!

Худенькому старичку действительно требовалась секретарша. Он ввел меня в свой кабинет, предложил папирос, чаю, конфет. Я бегом спустилась с лестницы, сильно напуганная.

Как все безработные, я ничего не могла найти. Как они, я начала терять надежду.

Я бродила по Елисейским полям, по саду Тюильри, зашла в Булонский лес. Вокруг Большого озера гуляли люди, скользили машины. Синеватые массивы деревьев отражались в воде. Рыжие стволы окутал темный плющ. Пахло сыростью. Я села в тени и вздохнула глубоко. Я просидела час, два, три, глядя в пространство. Когда я очнулась, был почти вечер. Я захотела встать со скамейки и не могла. Непреодолимое желание спать овладело мной. Мне казалось, что, если я не усну хоть на пять минут, я умру. Но пришлось встать и снова пойти. Ноги были словно из ваты, голова трещала. Так я поняла, что такое усталость.

Утром, перед уходом, я пила кофе вместе с Анжело и Колетт. В девятом часу вечера мы съедали булку, салат, консервы, сыр. Но к часу дня мне начинало хотеться есть. Я останавливалась у витрин и смотрела на еду. Так я поняла, что такое голод.

Я думала: «Ведь это черт знает что! Сколько всего, гораздо больше, чем нужно! Неужели хотя бы меня одну не мог бы прокормить Париж?»

Я стала злой.

Колетт говорила:

— Что меня бесит, так это то, что все дешево. Если бы платья и туфли были дорогие, то я бы просто плюнула. Но все почти даром, а купить нельзя.

Колетт повезло больше, чем мне. Через неделю она нашла место продавщицы в новом магазине на авеню де ла Мот-Пике. Этот магазин назывался «Юни при», то есть «одна цена». Там продавались вещи необычайно дешевые, и почему-то все пахло керосином. Колетт попала в отдел купальных чепцов и туфель. К запаху керосина прибавился запах резины. На другой день после ее поступления на работу я зашла навестить ее. Она показалась мне еще тоньше в форменном черном платье. Она стояла у прилавка, где были навалены желтые, зеленые, малиновые чепчики и туфельки в дырочках. Солнце накалило огромное окно. У прилавка толпились потные женщины. Покупая пятифранковый чепец, они час примеряли его у мутного зеркала, пудрясь и крася губы. Увидя меня, Колетт улыбнулась, но ей очень хотелось плакать. Мы молча пожали друг другу руки.

— Ну как, Колетт? — спросила я.

— Ты знаешь, я не думаю, что выдержу. Я не могу быть любезной целый день, когда мне хочется реветь. Кстати, не забудь купить хлеба и яиц для Анжело. Он, бедняжка, один.

Я подумала об Анжело, который лежит в прохладной комнате, приняв душ. Я решила поговорить с ним серьезно. Мне хотелось это сделать уже давно, но я не решалась. Все же я была его гостьей. С другой стороны, мы были хорошие друзья. Я ушла от Колетт, по-прежнему злая. Но в глубине души я завидовала ей.

Вечера были длинные и солнечные. Нет ничего тоскливей, чем летний вечер в большом городе. Грязные и злые, мы с Колетт приходили домой. Анжело лежал в трусах на диване и смотрел в окно. Он похудел и еще больше пожелтел, лицо у него стало хищное и желчное. Я спросила его:

— Послушай, Анжело, почему ты ничего не делаешь? Ведь в прошлом году ты писал для испанской газеты, ведь ты способный.

Он было буркнул: «Отстань», но вдруг привстал, и у него засверкали глаза:

— Не могу! Понимаешь ли, Жанин, не могу работать, когда знаю, что у меня нет ни гроша. Я могу писать, лишь когда чувствую себя обеспеченным. К тому же, — добавил он, — тот журнал, который меня печатал, на краю банкротства.