Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

— Он носит костюм на голом теле, — говорил Анжело, — и вместо рубашки у него манишка с галстуком, которую он завязывает сзади веревочкой.

Эдди, Пако, Анжело, Колетт. Вдруг я вспомнила мой вчерашний визит к дяде Филиппу. Дядя Филипп — мой единственный родственник на свете. Он богат и имеет связи. А вот — чужие люди, и как они добры ко мне. Мне стало очень жаль себя. Джаз заиграл танго, я глотнула флипп и расплакалась. Уолтер воскликнул:

— Жанин, что с вами, darling? — Но его лицо стало веселым.

— Она пьяна, — сказал Анжело.

Подошел Пако. Он вынул из кармана деревянное колечко на веревочке. Взмахом руки он разматывал веревочку, и потом колечко само ползло по веревочке вверх.

— «Ио-ио», — сказал Пако, — самая модная игра. Говорят, что ее придумали специально для безработных. Они ходят и продают «ио-ио».

Погас свет. На эстраду вышла полная женщина с бумажной розой в грязных волосах. Ей крикнули:

— Здравствуй, Кики! Здравствуй, курочка!

Кики обвела всех усталым взглядом и выругалась. Зааплодировали. Она запела страшную песенку хриплым голосом. Кончив петь, Кики сошла с эстрады и пошла среди столиков. Ее хватали за грудь и зад. Она ругалась. Розовый мальчик семнадцати лет напряженно следил за ней. Когда она подошла к его столику, он вскочил и впился в ее шею губами. Он сел — тяжело дыша, довольный и возбужденный. Кики только дернула плечом, как бы отгоняя муху.

— Кик, иди сюда, я угощаю! — крикнул вдруг Анжело.

— Ты с ума сошел! — зашептала Колетт, но Кики подсела к нам очень охотно.

— Здравствуй, макака! — сказала она Ассурдия. — Откуда ты взял себе такую рожу?

Пако сказал строго:

— Ну-ну, не хулигань здесь! Видишь — дамы.

— Молчи, боров! — заявила Кики, не смущаясь. — Медам, можете быть спокойны, я не стану показывать своих панталон… которых у меня нет.

Затем она взяла со стола банан, сняла с него шкуру и спичкой нарисовала глаза, нос и рот. Банан она завернула в салфетку. Потом она вынула из платья левую грудь и приложила банан к темному соску.

— Кормлю моего бэби, — сказала Кики.

— Это безобразие! — заявил Анжело, но видно было, что ему очень хотелось погладить грудь Кики.

— Я вас не шокирую? — спросила меня Кики, приводя себя в порядок.

— Да нет! Лучше расскажите, как живете.

— Кризис, — вздохнула Кики. — Вот видите, мадам, донашиваю старые тряпки. Вашего брата не стало, — обернулась она к Эдди.

— Кого? — не понял он.

— Америкашек… Ах, мадам! Я вспоминаю двадцать седьмой и двадцать восьмой годы. Знаете, сколько у меня лежало в банке? Семь тысяч.

— Где же они?

— Во-первых, три аборта, — сказала Кики, загибая пальцы. — Во-вторых, старикам послала в Бретань. В-третьих, купила акции.

— Ну, так вы же акционерка!

— Банк лопнул. Но в общем, — добавила она, — я не ропщу. Жизнь есть жизнь.

Она обняла одной рукой Эдди, а другой Пако и поцеловала каждого в губы.

— Тебя я не трогаю, макака, — сказала она Анжело, — а то мадам сделает из меня холодный бифштекс.

Играл джаз, люди топтались на одном месте, думая, что танцуют.

— Кто хочет ехать на свадьбу к Рикетт? — спросил Пако.

— К какой Рикетт?

— О, едем, едем! — стал уговаривать Пако. — Я совсем забыл, что сегодня свадьба Рикетт. Настоящая свадьба, вот увидите!

— Едем на свадьбу! — заявил Ассурдия. — Гарсон, а ну-ка счет!

Колетт смотрела с грустью, как синие бумажки переходили в руки гарсона. Ни Пако, ни Эдди и не подумали платить. В двадцать седьмом году Ассурдия сильно добивался репутации самого богатого в своем кругу, но, добившись ее, он обрек себя на то, что всюду за всех расплачивался.

— Мосье! — сказала Кики вежливо и тихо, и даже лицо ее стало серьезным. — Мосье! Дайте мне, пожалуйста, десять франков.

Ассурдия дал. И не мог не дать. Она их честно заработала: она ругалась, смеялась, целовала в губы друзей Анжело, показала трюк с бананом.

Мы вышли на улицу. Она показалась тихой после «Океаника». Анжело был пьян больше других и вполне доволен жизнью.

— А она еще аппетитная, — сказал он задумчиво про Кики.

— Ты сюда вернешься? — вспыхнула Колетт.

— Ну что ты! — ответил Ассурдия, но было ясно, что он вернется.

Рикетт была «бар-гёрль». Ей было восемнадцать лет, она была хорошенькая. В ее глиняной копилке лежало множество белых и желтых монет.

Над кроватью висело распятие с розовым Христом.

В дневные часы Рикетт садилась на порог около консьержки мадам Мише и вязала себе джемперы. Иногда она бралась за вышивание: она вышивала наволочки для своего приданого. По вечерам Рикетт одевалась и становилась за бар. Рикетт была не прочь выругаться, поцеловаться с парнем, выпить рюмочку кальвадоса, но она была девушка, и девушка благонравная. По воскресеньям в церкви она молилась за родину, коммерцию отца и свою приятельницу Жозетт, «постоянную» бара, которая заболела сифилисом.

Бар Рике находился на Монмартре, на улице ле Пик, улице, которая ползет в гору. Бар — длинный подвал. Он существует с 1889 года и не ремонтировался с тех пор. На стенах нарисованы пышногрудые дамы в шляпах с гроздьями винограда. Дамы кокетливо показывают ножку в черном чулке. В рамке из роз, которые похожи на капусту, усатый молодчик в узких брюках и ботинках на пуговках берет за подбородок горничную в передничке и наколке. На эстраде нестройно играет джаз, с потолка спускаются ленточки серпантина.

Пьяные, мы с трудом спустились по винтовой лесенке.

— Вот мы и на свадьбе, — сказал Пико.

Все столики были сдвинуты в один длинный стол. На столе стояло много пустых бутылок, корзина белых цветов и остатки угощения. Был четвертый час.

Старик Рике, во фрачной паре и белом галстуке, но с закатанными рукавами рубашки, бегал вокруг стола, строя отчаянные рожи. Гости шумели и стреляли из хлопушек. В конце стола сидели жених и невеста. Она была в белом мятом платье из искусственного шелка и грязной фате. Длинные ресницы отяжелели от краски, накрашенные губы были полуоткрыты. Она была смертельно пьяна. Жених спал, положив голову на стол.

— О, мосье Пако! — закричал Рике. — Скорей, скорей шампанского! Идите все поздравлять молодую.

Рядом с молодой сидели девицы в розовых платьях, покрытых пятнами, накрашенные и некрасивые.

— Это «подружки», — шепнул мне Эдди, давясь от смеха. — Здешние девицы, по пятнадцати франков в час.

Огромная, толстая женщина с красными серьгами дремала на стуле.

— А это, — сказал Эдди, — сестра Рике, мадам Алис, заведующая публичным домом на рю де Батиньоль. Имеет приличный капитал и подарила племяннице к свадьбе нитку жемчуга.

Нам поднесли шампанского, и мы пошли поздравлять Рикетт. Она посмотрела на нас мутными глазами, хлебнула шампанского, сказала: