Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

— Ну что ж, и оставайся, — сказал Анжело и потянулся. — Только жрать нечего.

Я сказала горячо: «Спасибо, Анжело!» — и полезла за носовым платком.

— Дура! — сказал Анжело.

Колетт меня поцеловала.

Я вспомнила то время, когда здесь были цветы, конфеты, пунш.

По воскресеньям мы с Колетт прибегали из магазина с пакетами, вызывали мадам Мари, дочь консьержки, и готовили обед. Приходили толстый Пако и веселый Эдди Уолтер. Эдди делал салат и показывал фокусы с салфеткой и стаканом.

Однажды ночью мы поехали кататься на машине. Пьяные. На авеню дю Буа Анжело дал сто двадцать. Свисток прорезал ночь. Нас остановил полицейский на мотоцикле и попросил последовать за ним в участок. Там потребовали с нас штраф. Анжело платить отказался. У Эдди не было ни сантима. Тогда нам объявили, что мы арестованы до утра. Нас отвели в комнату, разделенную низким заборчиком. На стене висели приказы, тускло горела лампочка. Мы с Колетт сели на скамейку, сонные и испуганные. Анжело и Эдди начали беседовать с ажанами [3] Ажан — полицейский. . Те смеялись. Их забавляло то, что Эдди говорит с американским акцентом, а Анжело с испанским. Потом появилась колода карт, потом бутылка белого анжуйского. К утру Эдди и Анжело обыграли ажанов до копейки. Пьяные ажаны ругались и торопили нас убраться.

Теперь мне казалось, что то было хорошее время.

— Послушай, Колетт, посмотри-ка еще раз в кухне: может быть, там что-нибудь завалялось? — спросил Ассурдия, привстав.

— Да я уже семь раз смотрела, — ответила Колетт, чуть не плача. — Ничего нет, кроме петрушки.

— И коньяку нет?

— И коньяку нет.

Я сказала несмело, что у меня есть немного денег и что я с удовольствием пошла бы купить что-нибудь для друзей.

— Жанин, здорово, молодец! — вскочил Анжело, кутаясь в плед. — Дай лапу поцеловать! Ведь мы с тобой не здоровались. Здравствуй!

— Здравствуй, Анжело! — сказала я, и мы рассмеялись.

В соседней итальянской лавочке я купила готовый салат и ветчину, в булочной — свежий полутораметровый хлеб. Когда я снова поднялась и постучалась к друзьям, мне открыл сам Анжело, в светло-бежевых брюках с идеальной складкой, в подтяжках на голое тело. Занавески были подняты. Колетт растерянно наводила порядок.

— Еда! Еда! — заревел Анжело, ломая на ходу горбушку хлеба.

Они набросились на салат и ветчину весело и жадно.

Я смотрела на элегантную квартиру Анжело с окнами на Марсово поле: модная мебель, безделушки, тигровая шкура на полу — и этот беспорядок! Кризис уже залез сюда. Вот нет чистого белья, вот не на что позвать уборщицу, вот уже нечего есть. Но с квартирой пока еще не расстаются. Последняя иллюзия хорошей жизни. Голодать в трущобе — страшно. Голодать в красивых комнатах с белоснежной ванной — почти смешно, почти забавно. А что будет, когда и от этого придется отказаться?

То же самое, по-видимому, Колетт думала обо мне. Она спросила:

— Что ты предполагаешь делать дальше?

Я ответила, что намерена искать работу.

— Трудная штука! — заметил Анжело, совсем раздобрев. — Но тебе поможет твой дядька-журналист.

— Нет, дядька-журналист не поможет, это ясно. Да и просить у него я больше не буду. Постараюсь найти сама, Колетт, и тебе советую то же. Прямо по газетам. Может быть, нам повезет. А теперь — давай наведем немножко порядок. У вас тут бедлам ужасный.

В этот вечер мы с Колетт решили рано лечь спать и на следующее утро начать новую жизнь. Мне предоставили гостиную с диваном, но диван был покатый, и спать было неудобно.

Утром я проснулась от звонка. Колетт, кутаясь в плед, пошла открывать. Солнце влезло в щель ставен и бросило желтый луч на тигровую шкуру.

— Анжело, — крикнула Колетт весело. — Это почтальон! Перевод из Гватемалы.

— Наконец-то! — ответил сонный Анжело. — Сегодня едем кутить.

Это было первое, что ему пришло в голову. Он забыл, что две трети присланной суммы должны уйти на уплату за дорогую квартиру, с которой он ни за что не хотел расставаться.

И действительно: вечером мы поехали кутить. Париж ошеломил меня. Я успела привыкнуть к запущенному саду, к полутемным уличкам Ла-Варен.

Мы с Колетт отсрочили начало новой жизни на день. Этот день мы посвятили штопанью и починке наших платьев. Анжело был весел. Он радовался, что на нем чистая рубашка и в кармане хрустит несколько новых бумажек. Колетт радовалась его радости, но в глубине души она была против сегодняшнего кутежа.

Познакомившись с голодом, она стала осторожней, но все же предпочла бы голодать, чем перечить Анжело. Мне же было как-то легко и странно. Я совершенно ни о чем не думала. Голова была пуста.

На улице Вавен, на Монпарнасе, есть бар «Оазис» — русский бар. Табуреты и столы сделаны из стальных трубок, стены затянуты красной клеенкой. Официанты — бывшие офицеры и их лакеи и денщики. Они в белых кителях с золотыми опереточными эполетами. В подвале — крошечный дансинг, где пол сделан из стекла; он светится. В дверях стоит пожилой генерал в алых галифе, при всех орденах. Он вечно пьян, но с достоинством открывает дверь. Его прозвали «Пепер».

— Здесь скучно, — сказал Анжело, выпив две рюмки русской горькой, и мы снова очутились на улице. Сейчас же к нам подошел прилично одетый юноша и предложил купить роз. Он держал большой букет первых роз. Анжело купил две розы и кликнул такси. Вечер был теплый и облачный.

«Океаник» — маленький дансинг, где по стенам висят спасательные круги и гирлянды флажков. В углу стоит мутный аквариум, в нем плавают худосочные золотые рыбки, окурки, бумажки. Папиросный дым висит над столиками, как туман над болотом. На маленькой эстраде играет джаз.

Мы заказали флипп — густой крепкий напиток из яиц и джину. Колетт пригласил танцевать долговязый парень с прыщавой шеей. Кто-то окликнул Анжело. Мы обернулись, За соседним столиком сидел Эдди Уолтер.

— Эдди, как здорово! — воскликнула я. — Идите быстро сюда.

Эдди взял свой бокал и перебрался к нам.

— Я жду Пако Гонзолеса, — сказал Эдди, — вот мы и будем все в сборе.

Эдди — краснощекий американец, совершенно седой, с ярко-голубыми глазами. У него пухлое лицо и вечно смеющиеся губы. В годы просперити Эдди приехал в Европу с незначительным количеством долларов. Но, обратив их во франки, Эдди понял, что он богат. Потратив почти все деньги, он стал подумывать о родине. Он уже было купил билет на пароход Гавр — Нью-Йорк, но вдруг ему представилась жизнь без Монпарнаса, без набережной Сены, без французских аперитивов. Он понял, что такая жизнь невозможна. Он остался в Париже. Никто не знал, где и на какие средства он живет, равно как сколько ему лет и кто он по специальности. Анжело уверял, что у него нет нижнего белья.