Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

Наконец меня освободили от чемодана.

— Идем завтракать, — сказал дядя, как истый либерал.

Виргиния презрительно поставила мне тарелку. Мадам Шупо подвинула стакан.

— Так ты лишилась службы? — спросил дядя. Я сказала:

— Да и думаю, что вы мне поможете отыскать другую. Время тяжелое, кризис, — добавила я, криво улыбаясь.

— Кризис… — сказал дядя, обращаясь уже к мадам Шупо. — Вот говорят: кризис — народное бедствие. Но с другой стороны, дорогая, по-моему, сейчас время, благодатное для того, чтоб проверить свои знания, свои способности. Возьмите, например, меня. Разве меня уволят? Разве я когда-нибудь лишусь работы? А почему? Потому что я хороший работник, потому что я необходим. Моего же коллегу, Дюваля, уволят бесспорно: он работает хуже меня. У него жена, ребенок. Но что делать? К тому же я не фантазирую, я не мечтаю стать художником, артистом, богемой. Я — честный труженик, и мной дорожат, — добавил он, помолчав.

— Вы правы, — сказала мадам Шупо.

— Или моя секретарша, мадемуазель Кемпер. Ах, дорогая! — воскликнул дядя, подливая себе вина. — Представьте себе: молодая женщина, хорошенькая, умница, и какой работник! Что меня поражает в ней, так это умение одеваться на те гроши, которые она зарабатывает. Она одета как королева! Умение, понимаете ли, работать, жить!

— Вы правы, дорогой! — сказала мадам Шупо, без большого энтузиазма.

— Кризис, кризис, — продолжал дядя, — действительно сложная штука. Иногда ко мне в бюро приходят девушки с просьбой о работе. Но поймите же: теперь нет работы. Я никого не могу устроить на работу, будь то моя родная дочь или… н-да… сестра.

— Ах, ужасно! — сказала мадам Шупо рассеянно, нарезая тонкими ломтиками телятину.

Она начала есть телятину, сильно двигая челюстями и шумно глотая.

— Ну да же, да! — встрепенулась она вдруг. — Конечно, вы не можете всех устраивать.

— Не могу, хотя мне очень жаль безработных, особенно одиноких девушек.

— Но, дорогой, вы не в состоянии взять их к себе, кормить и одевать, — заметила мадам Шупо тоном чрезвычайно рассудительным.

— Не в состоянии, — сказал дядя, решительно глотнув последнюю каплю вина.

— Кстати, — сказал он, обернувшись ко мне и как бы вспоминая о моем присутствии. — Ты еще, кажется, не видала нашей новой гостиной, дитя мое?

— Нет, — сказала я.

— О, так посмотрим же! — обрадовался дядя, вставая из-за стола. — Настоящий Людовик XIV, музейная мебель. Лувр и Фонтенбло подрались из-за нее. Но получил ее я. Настойчивость!

— Всего хорошего, дядя! — сказала я, тоже вставая.

— А кофе? — спросила мадам Шупо. — А кофе, милочка?

— Я не пью кофе — и спешу: боюсь опоздать.

— Да, опаздывать вообще не следует, — заметил дядя. — Вот знаете, дорогая, один мой знакомый вечно всюду опаздывал. Однажды он опоздал на одно важнейшее заседание, разорился и покончил с собой.

— Какой ужас! — воскликнула мадам Шупо.

В передней стояла Виргиния, держа мой чемодан наготове.

— Всего хорошего, дитя мое! — сказал дядя Филипп, широко улыбаясь и широко раскрыв дверь.

Анжело Ассурдия высок и худ. У него желтые длинные руки, желтое длинное лицо, желтый длинный нос. Он одевается со вкусом посредственным — галстук и носки под цвет. Неважный журналист, веселый собутыльник, лентяй и болтун.

Колетт Берси — высокая, костлявая, с челкой, прикрывающей лоб, с острым носиком. Мы вместе кончили лицей. Потом я потеряла ее из виду. Однажды случайно встретила в кафе. Она мне представила Анжело. Он мне показался некрасивым, даже страшным: Будда в зеленовато-сером костюме. Потом мы подружились.

Колетт и Анжело познакомились на каком-то студенческом балу. Они танцевали всю ночь. Под утро Анжело повел ее в ресторан «Табарен», на Монмартре. Когда рассвело, они вышли на площадь Пигаль, усталые и сонные. Он усадил ее в машину и поцеловал в губы. От него пахло потом и вином. Она вернула поцелуй. Тогда он повез ее к себе.

В ту пору Ассурдия был еще богат. Он имел квартиру на авеню Сюффрен, желтый «кристлер-сикс» [2] «Кристлер-сикс» — марка автомобиля. и бриллиантовые запонки.

Колетт бросила университет и купила себе каракульчовую жакетку. Они пили и кутили страшно, шатаясь всю ночь из кабака в кабак. Днем они слушали патефон, спали и любили друг друга. Время от времени Анжело писал очерк и посылал его в Мадрид. Ежемесячно из Гватемалы, родины Ассурдия, приходил аппетитный чек.

Жизнь была прекрасна. Анжело был ярый республиканец.

Потом подкатился кризис. Потом случилось землетрясение в Гватемале — погибло несколько кофейных плантаций. Пришлось продать «кристлер» и бриллиантовые запонки.

Старик Ассурдия, сухой, кривоногий испанец, написал сыну, чтоб тот возвращался домой. Анжело ответил, что этому не бывать. Тогда написала мать.

«Анжело, ангел мой, — писала старушка, — неужели ты забыл свою родину? Неужели ты забыл, что тебя ждет чистая девушка, твоя невеста, и что она пойдет в монастырь, если ты не вернешься?»

Анжело нахмурился. Действительно, он совершенно забыл, что в Гватемале его ждала невеста. Но он твердо решил не возвращаться. Он любил Париж, ночные рестораны, Колетт. К тому же какую-то ничтожную сумму отец все же высылал. Правда, в былое время ее едва хватило бы на тряпки Колетт. Теперь нужно было жить на эти деньги. Расставаться же с квартирой на авеню Сюффрен тоже до черта не хотелось. Паршивая началась жизнь. Анжело стал подумывать о социализме.

Я позвонила. Мне долго не открывали. Потом зашлепали туфли, и носик Колетт просунулся в щелку. Увидев меня, она распахнула дверь.

— О, Жанин! Я рада тебе! — сказала Колетт.

Колетт была растрепана. Рукава ее пижамы свисали до колен.

В передней и комнате стоял полумрак. Ассурдия лежал на тахте, прикрытый пледом. Из-под пледа торчали голые волосатые ноги. Вероятно, Анжело был голый под пледом. Он сопел. Валялись газеты, окурки, оранжевая рубашка и панталончики Колетт.

— Опять кутили? — спросила я.

— О нет! — ответила Колетт печально. — Мы больше не кутим.

— Мы больше не кутим, — сказал Ассурдия, не поздоровавшись со мной, и снова засопел.

— Мы стали ужасно бедные! — жалобно заныла Колетт. — Вот подумай, Жанин: у нас совершенно нет чистого белья. Чтоб пойти тебе открыть, мне пришлось стянуть пижаму с Анжело. Правда…

Мы помолчали.

— Что это? — спросил вдруг Анжело.

Он посмотрел на мой чемодан.

— Это, — сказала я, — чемодан. Самый обыкновенный.

— А, — сказал Анжело, зевнув, — тебя турнули из твоего богоугодного заведения?

Я опустила глаза.

— Ты что же, к нам заехала, а? — спросил Анжело строго.

Колетт быстро взглянула на меня, но промолчала. Ведь она здесь была лишь «маленькой подругой» и не могла распоряжаться ничем.