Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

— Брр! Тошнит!

— Какая хорошенькая! — заметил Анжело, — Неужели девушка?

— Девушка! Чистая лилия! Гарантирую! — крикнули с другой стороны стола.

— Парню повезло, — сказал Анжело.

За столом целовались и смеялись. Какой-то женщине положили за шиворот кусочек льда. Она визжала. В другом конце зала танцевали. Кавалеры роняли своих дам на пол, это вызывало восторг. Меня пригласил танцевать пьяный верзила с рыжей бородой. Когда я вернулась к столу, сонная Колетт печально курила папиросу.

— А где Анжело и Эдди? — спросила я.

— Вон стоят, встретили кого-то, — сказала Колетт.

Я увидела Анжело и Эдди и сутулую спину высокого человека, с которым они разговаривали. Человек держал руки в карманах, у него были черные, давно не стриженные волосы. Человек говорил, а Эдди и Анжело смеялись.

— Кто это? — спросила я.

— Не знаю, — сказала Колетт.

Пако повернулся и взглянул на спину человека.

— О, да это, кажется, Файт, — сказал Пако. — Файт! — крикнул он.

Файт обернулся. Меня поразила его красота. У него были темные, блестящие глаза, прямой нос и тонкие губы. Нижняя губа была чуть полнее верхней. На подбородке была глубокая ямка. Но впалые щеки были сероватого оттенка.

— Пако, — сказал Файт, — толстеешь, а? — и снова повернулся к нам спиной.

— Сюда, сюда, мосье Файт! — крикнула одна из девиц. — Идите к нам.

Файт и Анжело подошли ближе.

— Идите сюда, мосье Файт! — повторила девушка.

— Отвяжись, дура! — сказал Файт и нахмурился. — Это что, твоя? — спросил он Анжело, ткнув пальцем в Колетт.

— Файт, держи себя прилично, — шепнул Эдди.

Колетт отвернулась.

— А это кто? — спросил Файт, указывая на меня.

Эдди сказал.

— Очень приятно! — поклонился Файт, сделав отвратительную гримасу.

Я шепнула Колетт:

— Ну и хам!

И вдруг мне стало невыносимо обидно и грустно. Впервые за этот вечер я вспомнила, что мне снова придется спать на покатом диване, в чужой квартире, и что завтра меня ждет неизвестность. В этот миг я ненавидела и Колетт, и Анжело, и Эдди, как ненавидела дядю Филиппа. Файт и Анжело болтали над моим ухом. Они говорили о живописи, о каком-то Лаверне, от которого ушла Берта и у которого Файт сейчас живет. Они говорили долго, попивая ликер. А я сидела, тупо уставившись в край пустого блюда в синих цветочках, и мне казалось, что эти синие цветочки, нарисованные на блюде, единственные мне здесь друзья.

Зал начинал пустеть. Отец Рике при помощи гарсона разбудил жениха. Жених нехотя встал и поплелся за Рикетт, которая отчаянно зевала. Но, не дойдя до двери, свалился на пол и окончательно уснул. Наконец молодых увели. Наша компания оставалась дольше всех. Рике подошел к нам и велел принести еще вина.

— Поверите ли, — захныкал Рике, — поверите ли, господа, только для дочери, для моей чистой голубки, я устроил такой праздник. Последний.

— Что, кризис? — спросил Эдди.

— Ах, мосье! Не говорите, дорогой мосье! — продолжал Рике, ударяя себя в грудь. — Я нищий, мосье! Я скоро закрою заведение. Вот смотрите — девчонки, — указал он на «подружек». — Еще в прошлом году они приносили мне до тридцати франков в вечер, пятьдесят процентов, а теперь? — Он махнул рукой.

Вдруг Файт повернулся ко мне и сказал:

— Вам не противно здесь, а?

Я почему-то ответила:

— Да нет, не противно. Я только очень устала.

Он посмотрел удивленно и отвернулся.

Когда мы снова вышли на улицу, было яркое солнечное утро.

Мы еще попали на Центральный рынок и долго ходили среди ящиков цветной капусты, огромных туш мяса, гор моркови, редиски и бело-розовой черешни.

Лето наступило сразу. Конец мая, обыкновенно дождливый в Париже, был жарок, как июль. Асфальт таял под ногами, стлалась пыль. Листья уже посерели. В газетах писали: «Это лето будет исключительно жарким и сухим. Такого не запомнят с 1907 года». И люди мечтали, как они уедут на море или в горы, и от одной этой мысли им становилось прохладнее.

Я бродила по Парижу, искала работы, смотрела кругом.

Лицо города сильно изменилось. Город поразил меня. Я вспомнила Елисейские поля двадцать девятого года. Шесть-семь роскошных магазинов, где вещи дешевле пятисот франков найти было трудно. Вдруг появились маленькие магазины, почти лавки. Вместо вывески висела лишь огромная цифра — 150. Это значило, что любое платье, на выбор, стоит сто пятьдесят франков. Я зашла из праздного любопытства, так как денег у меня не было. На длинных вешалках висели платья — куча разных платьев, изящных и веселых. При ближайшем рассмотрении они оказались неаккуратно сшитыми вещами, из плохой материи, но очень модными и красивых цветов. Женщины ходили среди вешалок, сами выбирая, что им нравилось. Набрав целый ворох платьев, они шли за загородку, к зеркалу. Там продавщицы помогали им примерять. Я вышла оттуда расстроенной.

Вдоль рю Лафайет и на площади Оперы появились длинные столы. На них навалили горы галстуков, шелковых чулок, шелковых трусиков. Меньше трех пар трусиков купить было невозможно, — три пары стоили одиннадцать франков. На последние деньги я решила купить галстук в подарок Анжело, в благодарность за его гостеприимство. Бойкий приказчик, курчавый и длинноносый, подлетел ко мне, заметив, что я рассматриваю галстуки. Галстуки были по пяти франков штука. Их было несколько тысяч, и все разные. Молодчик затараторил:

— Ройтесь и ищите, мадемуазель! Не стесняйтесь! Это первый и последний раз, что мы продаем так дешево. Ройтесь, ищите!

Я начала искать, понимая, что через неделю эти же галстуки будут стоить три франка. Зная вкус Анжело, я выбрала оранжевый галстук в белую крапинку.

— Вот! — сказала я продавцу.

— Как? — закричал тот, быстро заворачивая галстук и выхватывая у меня из рук пятифранковую бумажку. — Как? Всего один, мадемуазель? Всего один-единственный жалкий галстук ему в подарок? И это все за те слова страстной любви, которые он вам шепчет? За все поцелуи, за все благоуханные ночи, за все песни на гитаре?

Курчавый юноша казался возмущенным до глубины души. Он смотрел на меня страшными глазами, протягивая десятка два галстуков.

— Еще, еще! Берите, мадемуазель! Это будет правильный шаг в вашей жизни.

Я взяла пакетик, улыбнулась, ушла. Талантливый и забавный приказчик!

На площади де ла Маделен, у подножия собора, собралась толпа. На крышу «ситроэна» [4] «Ситроэн» — марка автомобиля. влез усатый дядя в соломенной шляпе. За ленту шляпы были заткнуты самопишущие ручки всех цветов. Автомобиль был сплошь заклеен афишами и рекламами. Из окна выглядывала полная дама. В этой машине она чувствовала себя совершенно как дома и смотрела на толпу и город, словно из окна своего особняка.