Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

Я удивилась.

— Это не опасно, Дайна? А если консьержка или Горелов расскажут Рубинштейнам, что мы здесь кутили, выйдет неудобно.

— Ничего не бойтесь! — сказала Дайна. — Я отвечаю за все.

Она повторила несколько раз: «Я отвечаю за все».

Я пришла к Дайне в девятом часу, пришла пешком, из экономии. Она открыла мне и улыбнулась. Она была в алом платье в оборочку, — платье ее единственной клиентки.

— Дайна, да вы с ума сошли! — воскликнула я. — Зачем вы надели это платье? Ведь вам его относить завтра. Вы можете его запачкать, порвать!

Но Дайна меня не слушала. Большое зеркало отражало Дайну в алом платье с ворохом оборок, ее голую спину, голые руки.

— Идем, — сказала она.

Она взяла меня за руку, распахнула дверь в столовую. Круглый стол, покрытый кружевной скатертью, сверкал хрусталем и серебром. Всюду — в гостиной, столовой, будуаре — горел свет. Чехлы с кресел и диванов были сняты.

— Вы совершенно помешались! — сказала я, садясь на ближайший стул. — Что вы сделали? Зачем вы взяли хрусталь, посуду? У вас будут колоссальные неприятности.

Она молча закурила.

— Они… — сказала Дайна, выглянув в окно.

Какая-то машина остановилась у подъезда.

— Только… — Дайна приложила палец к губам, — молчать! Дэй думает, что это моя квартира.

— Но угощение…

— Я договорилась по телефону с Уолтером. Он дал понять Дэю, что я немножко нуждаюсь. Понимаете ли — кризис. Но квартира — моя.

Позвонили.

— А лакей? А горничная? — шепнула я.

— Все в отпуску, — шепнула Дайна.

Дэй и Уолтер ввалились с хохотом и пакетами.

Дэй был высокий блондин, очень элегантный, у него были красивые руки, мягкий голос, приятная манера улыбаться.

Мы быстро развернули пакеты, разложили фрукты и закуски. За неимением льда опустили бутылки с шампанским в ванну. Шампанское было сухое и веселое. Через час все четверо мы были пьяны. Дайна была хороша, как никогда. Глядя на нее, я думала: «Как ей идет вино, блеск нарядного стола, вечерний свет! Замечательная женщина! Ведь она счастлива сейчас!»

Дэй разливал вино и чокался с Дайной. Он соображал с трудом.

— Вы — красавица… Вы… — говорил он, беря ее за руку. — Простите, я пьян.

Он был действительно смертельно пьян, этот огромный, здоровый американец. Дайна встала из-за стола и неровной походкой подошла к роялю. Но она не умела играть и знала лишь один английский вальс, который повторяла без конца.

Мне стало невыносимо скучно.

— Эдди, — сказала я Уолтеру, которого вино оживило, — я вам должна сказать что-то по секрету.

Его ярко-голубые глаза заискрились, мелкие морщинки побежали по лицу.

— Что, darling?

— Эдди, вы знаете, мне очень трудно вам это сказать, но я…

— Что же, little darling?

— Я очень люблю Файта.

— О, я вижу! — сказал Эдди и совсем рассмеялся. — Файт хороший мальчик, но не нужно его любить. Это странный человек, самодур и эгоист. К тому же он, по-моему, большой лентяй, хоть и очень талантлив.

Дайна играла свой единственный вальс. В открытое окно ползла летняя ночь.

— Эдди, — сказала я еще, — я скоро уезжаю в, Москву.

— О, это хорошо! — сказал Эдди. — Я сам люблю путешествовать.

Я взглянула в гостиную. Дайна играла вальс. Дэй сидел у нее в ногах.

— Вы уверены, — воскликнула я в отчаянии, — что мне не стоит оставаться в Париже из-за Файта?

— Из-за Файта?! — удивился Эдди. — Но ведь это настоящий голодранец! Поссорься он завтра с Лаверном, ему придется спать на улице. И потом: он какой-то странный, всегда один.

— А вы, Эдди? Какие у вас планы на будущее?

— У меня? Я уезжаю в Америку. Жду денег на дорогу. Правда, в Америке тоже очень тяжело, но все же я там у себя дома. А здесь иностранцам работы больше не дают, есть приказ.

Он улыбнулся, как всегда, весело и холодно. Дайна играла вальс. Дэй крепко спал, положив голову на скамеечку для ног. Во втором часу Дэй и Эдди довезли меня до отеля «Пастер». Красный «форд», управляемый пьяным Дэем, шел зигзагами.

На рассвете резкий стук в дверь разбудил меня. Я вскочила, сонная, и, как была, в пижаме, открыла. Передо мной стоял Горелов, без шляпы, с потным красным лицом.

— Барышня… Мадам фон Арцен…

— Что? Что?

— Мадам фон Арцен покончила с собой.

Дайна лежала бледная, чуть желтоватая от раннего солнца. Беленький халатик был слегка измят и покрыт кровью у левой груди. По квартире бегала недовольная консьержка.

— Эти иностранцы… Такие неспокойные!

За столом сидел полицейский и что-то писал.

Я сложила руки Дайны, поправила ей волосы. Я не ощущала ни горя, ни ужаса. Мне даже не было жалко Дайны. Я была лишь очень удивлена.

Горелов ходил по комнате, натыкаясь на мебель. Он задел столик, и несколько книг упало на пол. Полицейский покосился на него и продолжал писать.

Вдруг я громко рассмеялась.

Авеню Бретей — улица новых домов. Она широкая, недлинная, упирается в круглую площадь с фонтаном. Посреди авеню Бретей — сквер с молодыми деревцами и свежевыкрашенные скамейки…

Восьмиэтажные белые дома днем сверкают чистотой больших окон. Холщовые вывески с красными и черными буквами говорят всем, что дома оборудованы по последнему слову техники, что в них — дивные кухни, дивные ванные, дивный лифт.

Но вечером улица Бретей страшна. Ни одного огонька ни в одном окне.

Новые дома пусты.

Кризис.

Мы похоронили Дайну на кладбище Пер-ля-Шез. Я вернулась к себе усталая, ноги болели, голова кружилась от голода. На лестнице меня догнала мадам Бертело — хозяйка гостиницы.

— Ну как? Похоронили?

— Похоронили, да, мадам.

— Бедная мадам Дайна! Отчего это она? Ей бы только жить, такая красивая! Кстати, когда будете разбирать ее вещи, то не забудьте поискать мою голубую блузку. Мадам Дайна так мне ее и не окончила.

Я пообещала.

Поднявшись к себе, я села на кровать. Я подумала: все, же мы ее хорошо похоронили. И Эдди был так добр, что достал где-то денег на похороны. Вероятно, это Дэй. И тот венок из чайных роз, тоже, наверное, от него. И как странно вел себя Файт. Ведь он ее никогда не видел, а сам чуть не плакал.

Я вспомнила фразу, произнесенную им, когда мы возвращались с кладбища, стоя в переполненном вагоне метро: «Уезжай скорей, Жанин! Ведь ты счастлива: у тебя есть куда ехать. Пойми!»

Я решила: послезавтра, в понедельник, обязательно пойду в советское полпредство. А завтра — к дяде Филиппу.

— И сколько тебе надо? — спросил дядя Филипп.

— Полторы тысячи, дядя, — сказала я.

Он подумал. Я ясно представила себе, что творится за его лбом с тремя складками.

«Полторы тысячи… так. Если бы мне пришлось ее содержать, скажем, полгода, вышло бы больше, конечно. Но если бы те два с половиной месяца, что она жила неизвестно как и на какие средства, то вышло бы все-таки меньше. Так».