Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

— Но если бы ты уехал?

— Куда? В Германию, которая накануне фашистского переворота? В Англию, где непрерывные забастовки? В Италию, где столько же безработных художников, как во Франции? В Америку, где эпидемия самоубийств? Куда?

— А в Советский Союз?

— Вот как! — сказал Файт. — Только это не мне, а тебе надо туда поехать.

— Почему?

— Потому что ты — русская, случайно, в детстве, попавшая в Париж. Потому что в тебе есть желание учиться и жить, веселиться и любить, путешествовать и работать. У тебя там есть близкие люди. Нет ничего глупее, как жить с советским паспортом в Европе.

— А ты?

— А я уже стар, — сказал Файт серьезно. — Ты не смейся. У меня все позади. Помнишь: есть какой-то рассказ у Джека Лондона про мальчика, работавшего на заводе. В одиннадцать лет он уже зарабатывал как шестнадцатилетний; в двенадцать — как взрослый; в тринадцать он влюбился. В пятнадцать ему казалось, что интенсивная работа и пылкая любовь — все это далеко в прошлом, в молодости. Теперь он был стар, сгорблен, устал. То же самое происходит со мной. Я написал свой автопортрет, вот этот, — ткнул он пальцем в один из холстов, — в двадцать два года. Это моя самая удачная вещь. Я принес его на жюри. Старые академики острили: «Где портрет, где оригинал — не поймешь». Это была осень 1928 года. Кризис начинался. В 1929 году он созрел окончательно. Молодым художникам податься было некуда. А Роземонд (он показал на девушку, сидящую на скамейке у моря) сказала просто: «Я не могу жить с безработным художником». Так и сказала: «безработным». И ушла. Теперь я устал — отчасти оттого, что мне негде жить, и оттого, что меня ничто не ждет в жизни.

— Файт, — сказала я вдруг, — я тебя ужасно люблю.

— Я тебя тоже, — ответил Файт. — Поэтому ты должна мне пообещать, что завтра же пойдешь в советское полпредство, устроишь все дела и скоро уедешь.

Мы молча доели салат с сухой булкой и ушли.

Я завтракала у Дайны. Мы стряпали что-то на скорую руку, ели, не отходя от плиты. После завтрака Дайна садилась за машину, напевая английские песенки. Я шла в зеленую с золотом гостиную и ложилась на диван. Я мало читала, не интересовалась даже газетами. Убийство на рю де Лапп? Крах банкира? Кризис продолжается? Еще один Горгулов? Каждый день газеты рассказывали об одном и том же.

На другой день после моей беседы с Файтом о живописи, лежа на диване в зеленой с золотом гостиной, я обдумывала положение.

Вдруг мне показалось, что мне и вправду следует уехать, что мне даже хочется уехать, что мне не жалко оставить Париж. Я стала себя уговаривать: «Столица мира…» Это не действовало. Файт сумел меня разубедить. «А друзья?» Но Анжело уже уехал. Колетт совсем заглохла. Я мало вижу Эдди. Файт же — самый странный человек на свете. Значит, одна Дайна. Но стоит ли из-за одной Дайны?

В это время в комнату вошел Горелов. Мне вдруг страшно захотелось, чтоб кто-нибудь отговорил меня уехать, чтоб мне сказали: «Это сумасшествие! Это идиотство!» Я захотела себя перехитрить.

— Простите! — сказал Горелов.

— Погодите, — сказала я, вскакивая с дивана. — Мне нужно вам что-то сказать.

— Мне? — удивился Горелов.

— Вам, — сказала я, подходя к нему вплотную. — Знаете что? Я уезжаю в Советский Союз.

Василий Алексеевич Горелов родился в 1890 году в красивом подмосковном имении. Был дом с колоннами, парк и пруд с карасями, оранжерея. Вокруг был сосновый лес. На опушке стояла деревянная церковь с голубыми куполами в звездочку. Зимой церковь покрывал снежок. Сосны потрескивали от холода. Маменька, молоденькая и грустная, брала маленького Васю за ручку и вела в снежную церковку. Уютно горела лампадка, улыбался бородатый бог. Летом было много земляники и колокольчиков. Маменька садилась за рояль, играла вальсы Шопена. К папеньке приезжали соседи, начинался вист.

Потом Васю отдали в гимназию. Он хорошо учился, много читал. В двадцать четыре года, по окончании университета, Василий Алексеевич приехал впервые в Париж. Из Парижа он поехал в Лондон, потом в Рим.

«Дорогая маменька! — писал Василий Алексеевич. — Европа богата, культурна, ослепительна, но не могу без слез вспомнить нашу Гореловку, церковь, лес. Очень скучаю на чужбине. Скоро вернусь. Привет мой сердечный моей сестрице Вере Владимировне!»

Папеньки уже не было в живых. Вера Владимировна была двоюродная сестра Василия Алексеевича, скромная девушка с косой. Вернувшись из Европы, Василий Алексеевич женился на Вере.

На войну Василия Алексеевича не взяли из-за близорукости. В Гореловке было тихо. Верочка и маменька молились за солдатиков. Василий Алексеевич читал газеты, увлекался Керенским, но все же предпочитал, чтоб ничто не менялось: «Триста лет жили при Романовых, проживем и еще столько же».

И вдруг пришли большевики.

Того, что пришлось покинуть Гореловку, маменька не перенесла. Вера и Василий Алексеевич уехали на юг, в Одессу. Они попали на битком набитый французский пароход и, стоя на палубе, доехали до Константинополя. В Константинополе Вера Владимировна заболела холерой и умерла. Василий Алексеевич переехал в Париж. Годы шли. А Василию Алексеевичу все казалось, что он совсем недавно приехал в Париж, что большевики совсем недавно захватили власть, что все скоро кончится и Василий Алексеевич вернется в Гореловку.

В 1927 году Горелову повезло. Он выиграл десять тысяч франков. Его фотографии помещали в газетах, о нем писали, его интервьюировали. К тому времени Василий Алексеевич решил, что большевики что-то плотно засели в России и, пожалуй, не на что рассчитывать. Тогда ему захотелось разбогатеть в Париже. Его мечтой было — выстроить под Парижем дом, точь-в-точь гореловский, вырыть пруд, разбить сад.

— Вложите ваши деньги в дело, — сказал Рубинштейн.

— В какое дело? — спросил Горелов: он понятия не имел о делах.

— В мое, — сказал Рубинштейн.

Горелов обрадовался. Дело лопнуло.

Теперь Горелов жил неизвестно как, обедая у Рубинштейнов, мечтая о России и оплакивая Веру и маменьку.

— Я уезжаю в Москву, — повторила я удивленному Горелову.

Горелов молчал.

— Что это — у вас, Дайна, новая пудреница?

В полуоткрытой сумочке Дайны, лежавшей на столе, блестело что-то металлическое. Дайна слегка покраснела.

— Да нет, не пудреница; так, память о Максе.

— О каком Максе?

— Был такой Макс, офицер.

Дайна вынула из сумочки крохотный серебряный револьвер и ткнула его в чемодан с бельем.

— Пустяки!..

Я помогала ей собирать оборки для маково-красного платья странной женщины с крестом на лбу. Все двери и окна огромной квартиры были открыты, и все же дышать было нечем, сквозняк не помогал.

— Да, — сказала Дайна. — Я сегодня случайно встретила Эдварда Уолтера. И знаете что? Он и его приятель Дэй придут сегодня вечером сюда. Они принесут шампанского и закусок. Повеселимся.