Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

Ее любили на заводе, и она любила завод и свое рабочее место — приемную с окном на спортплощадку.

Работала Елена Васильевна быстро и с каким-то веселым аппетитом. Ее спрашивали шутя:

— А четыре дела разом вы умеете делать?

Это потому, что, расшифровывая закорючки стенограммы прямо на машинку, она еще и по телефону разговаривала, зажав трубку между ухом и плечом.

— Конечно! Жевать бутерброд! И пятое — караулить покой директора, — отвечала, тоже шутя, Елена Васильевна.

Потом за одну весну острая, как ногтем прочерченная, морщинка легла на переносице: скоропостижно от не распознанной вовремя сердечной болезни скончался муж Елены Васильевны — тихий, близорукий и очень преданный ей человек.

Они прожили много лет, прежде чем у них родилась Ира, и Елена Васильевна, обливаясь слезами, думала о величайшей несправедливости: отцу не довелось увидеть даже первых шагов своей дочки.

Однако надо было жить дальше и с удвоенной энергией работать, чтоб растить дитя. Кроме того, Елена Васильевна просто не мыслила себе жизни вне сутолоки завода.

Когда Ира подросла, Елена Васильевна стала частенько уводить ее к своей бездетной сестре Ольге в Арбатский переулок. Там была уютная квартирка с оленьими рогами в прихожей и с картиной «Гибель Помпеи» в столовой меж окон.

Ольга Васильевна пестовала Иру, а сестру всё время за что-то осуждала.

Потом наступило время, когда Елена Васильевна снова почувствовала себя совсем еще не старой: возле ее машинки стали появляться букеты.

Главный инженер, провожая ее однажды в своем ЗИЛе, признался, что лелеет мечту давно и только ждал случая…

Разговор этот был после первомайского вечера в заводском клубе.

Елена Васильевна смеялась, у нее было отличное настроение, вот только новые туфли жали, и она скинула их, отчего еще больше повеселела. «Главному» же сказала, чтоб он ничего не лелеял, она попросту его не любит. Вот так!

Ольга Васильевна, узнав об этом, возмутилась сверх меры. Да она совсем шляпа, Алена! Ведь «главный» — холостой!

— Хоть бы ребенка своего пожалела… — ворчала сестра, — пропадаешь с утра до ночи. И в клуб еще ходишь. Дался тебе клуб. Словно молоденькая. У тебя вон — проседь.

Новый клуб сиял люстрами и натертым паркетом.

Там демонстрировались фильмы, выступала самодеятельность, читались лекции и доклады. Елена Васильевна, совсем было собравшись домой, внезапно оставалась, ругая себя за слабоволие и недостаток материнского рвения. Но уж очень ей нравился клуб и уж очень полюбились «мероприятия»!

Едва она появлялась в дверях полукруглого с пилястрами зала, как ей кричали со всех сторон: «Елена Васильевна! К нам!»

Она с наивным восхищением хлопала девушкам в сарафанах, плясавшим на подмостках, искренне любовалась Тамарой Макаровой и со сдержанной тревогой слушала лектора-международника.

Эшелон тащился медленно — на восто-о-о-ок… на восто-о-о-ок… пропуская бесконечные составы, полные бойцов и орудий — на за-пад! на за-пад! на за-пад! — и всю дорогу ребятня, чумазая от копоти, потная, растрепанная, носилась по вагонам, по перронам, выскакивала на полустанках, чтоб нарвать полевых цветов, порывалась купаться в каких-то лужах, с нею трудно было совладать.

Подростки бегали слушать сводки на вокзалах, затевали споры, ссоры и даже романы. Так, Майя, дочка старшего технолога, часами торчала у окошка вместе с Гришей, сыном слесаря-инструментальщика завода.

Маленькая Ира, недавно оправившаяся после болезни, снова захворала. Елена Васильевна отгоняла от нее мух старой, еще мирного времени газетой и влажной губкой смачивала потный лоб и сухие губы.

Обиженно плакал младенец на руках у своей девятнадцатилетней матери, нормировщицы Пеночкиной. У нее пропало молоко от жары и беды, от разлуки с мужем, ушедшим на фронт, оттого что покинула родной Капельский, от войны — короче. Младенца «угощали» другие кормящие, то одна, то другая прикладывала его к своей груди. Пеночкина, с глазами, полными детских слез, стояла рядом, сося кончик косынки, будто помогала сыну, потом тихо благодарила и шла через вагон договориться с другой матерью о следующей кормежке.

Жена инженера Букина, домовитая, сдобная, такая белотелая, что даже копоть ее не брала, вся в кулечках, авоськах, банках, умоляла своего пятилетнего сорванца не совать новорожденным в рот огрызки копченой колбасы, не стоять на сквозняке в тамбуре, не ходить на четвереньках.

Она рассказывала Елене Васильевне доверительным тоном, что в Уфе, наверное, не останется:

— У меня, дорогая, дядя родной — крупный человек! Я с ним спишусь и поеду, и как у папы с мамой заживу!

— Где же это?

— В Сталинграде, дорогая!

Пока что сорванец заболел животом от сухомятки, да и не он один.

На станции Шумерля, где поезд стоял несколько длинных, как вечность, часов на дальних путях, подле высоких, мрачно поблескивающих на солнце пирамид угля, в вагоне вдруг появился ярко-голубой эмалированный котел горячей манной каши, прикрытый марлей.

Полная женщина в белом халате, с багровым от жары лицом, с набрякшими веками, разливала кашу по плошкам и кружкам, и по всему ее облику можно было легко предположить, что, не позже как сегодня утром, она получила страшную весть: о сыне? о муже? о брате?

Елена Васильевна кормила с ложки Иру и думала: а ведь всюду в эти тяжкие дни смерти и поражений помнят, что из Москвы едут дети и что нужно их покормить горячим.

И стало легче. Чуть-чуть.

На следующей станции прибежали Майя с Гришей, всклокоченные, возбужденные, с полными руками липких давленых слив. Они орали на весь вагон:

— Наши бомбили Берлин! Впервые! Бомбили! Наши!

Ира, вспомнив собственный недавний опыт, спросила:

— И все ходили в метро, да, мама?

Эти слова даже раздосадовали мать, которая, странным образом, подумала о том же. Уж не собираются ли они с Ирой жалеть немок и немецких детей?

В вагоне зашевелились, оживились, заулыбались, даже планы строили, — может, скоро войне конец? А может, скоро по домам?

Как он был далек, дом, бог ты мой, в другой совсем жизни! Вечером эшелон остановился впритык к воинскому.

Новобранцы молча и пристально разглядывали женщин и детей, потом один, молоденький, кучерявый, ухватившись руками за раму окошка и повиснув на ней, спросил Елену Васильевну:

— Неужто из Москвы?

Она солгала:

— Нет, нет, из Орши, — первое, что пришло в голову. И сама спросила: — Ну, а как, по-твоему, сынок, скоро мы наступать начнем?

— Денька через четыре, — соврал солдатик, будто что-то знал.

И они расстались, довольные друг другом.

Ночью пошел дождь, и хотелось стоять у окошка и дышать, дышать, дышать.

А когда пересели на пароход — чистый, надраенный, гулкий, — женщины тотчас же принялись стряпать и мыть детей, своих и чужих.