Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

Он помолчал и воскликнул с внезапным отчаянием в голосе:

— Одни победы! Когда же это кончится, а? Как, по-вашему? Доколе?

Она не ответила, уязвленная и несколько сбитая с толку.

Ира шевельнулась во сне, не раскрывая глаз протянула: «пи-ить!» Мать вскочила и стала поить ее с ложки подсахаренной водицей.

— Безмерно жаль детей. Всех, — сказал еще Евстафий Петрович. — Война, она не только людей на фронте калечит. Болезни, вон, пожалуйста… — кивнул он на Иру, — и души детские калечит. Тут… видите, какой был казус… — начал доктор, поглядев на указательный палец своей правой руки. — Мальчонка тут один… и не верится мне, чтоб он был зол, испорчен от природы, да и не бывает этого, вздор. Просто такая у человечка ситуация…

Но Елена Васильевна не слушала больше. Ей был неинтересен мальчонка с ситуацией, а вот Евстафий Петрович раздосадовал ее.

«Он просто выпил, — сообразила она, — нашел время. Стыд!»

Врач встал с койки и поплелся к двери. А на пороге задержался:

— Сергей, сын мой, ранен. Весточку получил от одного военврача, старого приятеля. Видите, какой казус. Скверное ранение. Полостное. Порошки я принес, вот. Сказали — больше не дадут. А нам и не надо. Через денька три в сад вывезти ее можно будет. Спокойной ночи.

Ночь была сентябрьская, ветреная, холодная, липы кренились за решеткой окон, то обнажая, то пряча ущербную луну.

А дня через три стало солнечно, почти жарко.

Елена Васильевна пошла побродить по чужому городку и очутилась вдруг в каком-то глухом, поросшем лопухами переулке. Она села на лавочке подле чужого забора, чужого домика, — бревенчатого, о трех оконцах со старой ветлой у порога.

Река, холодная, густо-синяя, текла за желтеющими березками откоса, а на том берегу простиралась степь.

Из калитки чужого дома вышла чужая лохматая собака с печальными умными глазами и легла на жухлой траве погреться на солнышке.

И женщину обуяла такая тоска одиночества, какая хватает за сердце только в чужом краю, в суровую годину.

Из калитки выглянула высокая женщина в платке, повязанном низко, по самые брови. Она сказала собаке: «Айда, домой, Шайтан!»

Домой… Единственный дом сейчас — Боровинская больница. Елена Васильевна заторопилась, а когда миновала больничные ворота, остановилась под дуплистым деревом, чтобы отдышаться.

Там, в саду, на койке, которую вытащили на солнцепек, сидела Ира, укутанная в одеяло, с ней рядом — санитарочка Мотя, подперев веснушчатую щеку красным кулачком. А на пенечке перед койкой примостился дед в полинявшей больничной пижаме. Штаны он заправил в свои валенки с ягодами, грибочками и заячьей опушкой.

— А ну-кася, до Боровинска допрет, дедусь? — спрашивала Мотя, тараща глаза. Ира тоже таращила глаза, ей подражая, хотя, наверное, не понимала толком, о чем речь. — Ведь — сила, говорят, дедусь.

— Дак ведь, ой же, глупая, не допрет. Было оно, все было! — воскликнул дед с каким-то даже восторгом. — Полеонка был, ноне Гитля. Побегить! Из России, девонька, всякий ворог бегить. Рано ли, поздно ли. Оно так богом положено.

Через несколько дней Ира заболела в четвертый раз. Она стала легкой, как годовалая, и даже плакать стала тонким голоском, будто совсем маленькая.

Теперь их перевели в изолятор. Изолятор помещался в самом дальнем углу сада — белый домик в зарослях крапивы.

Кран над раковиной прикручивался неплотно, и сутками раздавалось мерное — кап… кап… кап… кап…

Белый домик расположен на самом краю вселенной, думалось матери, за ним уже больше ничего нет. Конечно, немцу-фашисту, бомбе и снаряду сюда не добраться. Но вот бацилла добралась. Она здесь. Значит, от войны нет никакого спасения.

Кап… кап… кап… кап…

Лишь бы капли-секунды не иссякли.

Как-то утром в изолятор пришла заплаканная Агафья Карповна. Евстафий Петрович, сообщила она, оказывается, все время хлопотал о переводе в Воронеж, в военный госпиталь. Он всегда так, Евстафий Петрович: молчит-молчит, а потом огорошит. Сюда в больницу пришлют из райздрава нового главврача, женщину, эвакуированную.

Елене Васильевне и это было безразлично.

Кап… кап… кап… кап…

Вскоре Евстафий Петрович привел в изолятор нового главврача. Это была молодая женщина, круглолицая, с белой полной шеей. Она сразу не понравилась Елене Васильевне.

— Каурова, — представилась женщина, — Нина Михайловна.

Она с минуту поглядела на Иру, пощупала пульс и метнула в сторону Евстафия Петровича быстрый, настороженно-пытливый взгляд. Евстафий Петрович, казалось, ничего не замечал, у него подергивалась левая щека.

— Вы москвичка, я слышала? — обратилась Каурова к Елене Васильевне. — Значит, землячка. Москву не отдадут, — сказала Каурова, энергично потирая молочно-белые руки, — это категорически исключено.

— Послушайте, — начала Елена Васильевна, — у меня ребенок умирает.

— Ну… ну… ну… — прошептал Евстафий Петрович, щека его задергалась сильнее.

— Зачем вы меня обманываете? — воскликнула Елена Васильевна со злобным отчаянием. — Вот теперь уезжаете, а она погибает. Это подлость!

— Доктор Пермяков уходит Родине служить, не куда-нибудь. А вы без врачебной помощи не остаетесь.

Каурова багровела медленно, но густо, уязвленная и раздраженная — всё разом.

— Судьба Москвы никому из нас не может быть безразлична. Опомнитесь, мамаша.

— Сразу видно, что у вас нет детей. И никаких забот.

— Ошибаетесь. Есть. Ошибаетесь! А вот у доктора Пермякова сын погиб, умер от ран. Вам это известно? Не известно? А у меня на фронте муж с первого дня, и я ровно ничего о нем не знаю.

Теперь ее белая шея тоже стала багровой, почти фиолетовой.

— А вы говорите — Москва! — крикнула Каурова. — Так Москва же у нас у всех одна!

Евстафий Петрович стоял в сторонке, вертя в руке стетоскоп, и молчал.

Потом оба врача склонились над девочкой, а Елена Васильевна оперлась о спинку койки, и ее всю трясло с ног до головы.

Врачи ушли, не слишком обнадежив.

Кап… кап… кап… кап…

Потом был день — холодный, но еще бесснежный, кучи сухих листьев желтели в саду, лужицы покрылись ломким ледком, и солнце светило очень ярко.

Тихо открылась дверь изолятора, и появился дед в своих расписных валенках, в больничном халате.

Дед вошел, мелко ступая, обнял обеими руками кислородную подушку и повесил ее над койкой.

— Заместо Мотьки я, помогаю, пока не выпишусь; а выпишусь скоро, — заговорил дед. — Язва-то моя рубцом закрылась, Нина Михайловна сказывают… Заместо, значит, Моти. И-их!.. — вздохнул дед, поглядев на Иру.

Он опустил трубку, открыл краник и поднес рупорок, затянутый марлей, к Ириным губам, уже синеющим. Девочка приоткрыла глаза и стала быстро и жадно глотать кислород.