Евгений Гущин - Дом под черемухой

— А зачем нам прятаться? Мы не воруем.

Евдокия и замолчала, растерянно уставясь в потемневшие Юлькины глаза. И язык прикусила. Вон как: они не воруют. Сама-то со Степаном встречалась тайно, чтоб никто не видел. Почему? Стыда у людей было больше? Может, и совестливее были, да и исстари так велось: встречаться парню с девушкой тайно, чтоб если не выйдет свадьбы, так девушку не опорочить. А эти гуляют на виду, и хоть бы хны. «Мы не воруем». Вот и весь сказ. То ли уж на самом деле жизнь повернулась новым боком и что раньше считалось неприличным — теперь в порядке вещей?

Юлия разделась, легла, а Евдокия, все глядела на отвернувшуюся к стенке дочь. Поговорили называется. Да это что же такое происходит-то? Кто лежит перед ней в постели, выставив матери спину? Ее кровиночка Юлька или совсем чужая взрослая девушка? И что теперь остается ей, матери, делать? Развести руками? Зареветь в голос? Реви не реви, сама виновата. Мало бывала с дочерью, та и выросла сама по себе. Отец к ней и то ближе. А что отец? Он не передаст ей то, что дочь может получить от матери, больше ни от кого. Исстари велось: мать исподволь, капля по капле, учит дочь уму-разуму, отдает то, что взяла когда-то от своей матери, а та — от бабки. Из самой глуби, не иссякая, переливается в молодую душу древняя мудрость, а теперь эта нить порвалась по ее, Евдокииной, вине. Оттого и отдалилась от матери Юлия. А сознавать это — больно.

— Ты погоди, Юлия, не спи, — попросила Евдокия тихим, печальным голосом. — Давай поговорим. Не углядела, как ты и выросла. Прости уж меня, дочка. Поговорить с тобой толком не получалось. Все с людьми да с людьми. С тобой — урывками…

Юлия шевельнулась на кровати, дала знак — слушает.

— Скоро ты школу закончишь, — продолжала Евдокия, — а куда пойдешь, ты мне не сказала. Не хочешь в звено — неволить не стану. Поступай как знаешь… Отец сказал, будто учиться в город собираешься? Правда, нет?

— Правда, — отозвалась дочь.

— Значит, с отцом решили, а меня даже не спросили? Не посоветовались? Мать для вас пустой звук, — обиженно говорила Евдокия. — Или ты меня уже и за мать не считаешь?

— Тебе же все некогда, — раздраженно отозвалась Юлия и повернулась к матери лицом. — У тебя же все разные дела. А ты хоть раз спросила, чего я хочу? Хоть раз поинтересовалась? У тебя один трактор на уме, больше ничего. А я не хочу! Понимаешь, не хочу на трактор! А ты толкаешь: иди, и все! Династия… Все славы тебе мало. Еще хочется.

— Я хотела, чтоб тебе лучше было.

— Я сама знаю, как будет лучше.

Евдокия опустила голову, вздохнула, молчаливо винясь перед дочерью. Виновата, ничего не скажешь…

— На вышивальщицу решила? — спросила она после некоторого молчания и взглянула на дочь.

— На вышивальщицу, — с вызовом ответила Юлия. — А тебе не нравится? — И села на кровати, обхватив колени руками, с отчуждением глядя на мать.

— Почему не нравится… — осторожно заговорила Евдокия. — Многие девушки вышивают. Только увлечение — это одно, а специальность для жизни — совсем другое.

Юлия иронически хмыкнула:

— По-твоему, вышивальщица — не специальность? Только механизатор — специальность? Ты хотела, чтобы я стала как ты? По твоим стопам пошла? Нет уж, мама, спасибо. У меня совсем другие планы.

— Зачем ты так, Юля? — мягко укорила Евдокия. — Наслушалась отца да и говоришь его словами. Я просто узнать хочу: серьезно ли ты подумала о своем выборе? Не поторопилась? Чтобы потом не жалеть. Выбор — дело ответственное.

— Не беспокойся. Серьезно подумала. А отец ни при чем, ты его не трогай. Он один меня понимает.

— Отец понимает, а я — нет?

— В том-то и дело, что не понимаешь. Ты даже ни одной моей вышивки сроду не смотрела.

— Как это не смотрела, — возразила Евдокия. — Там у тебя еще кони есть такие… с шестью ногами.

Юлия коротко рассмеялась.

— Только это и видела? С шестью ногами…

— Ну да, шестиногие. Я еще подивилась на них. Где это, думаю, моя дочка таких коней видела. В каком табуне?

— Эх, мама! — Юлия тряхнула головой, откидывая на сторону длинные светлые волосы, вскочила с кровати, нашла вышивку и развернула ее перед матерью. — Гляди, видишь — кони-то как скачут? А то, что ног много, так это всегда так кажется, когда кони бегут быстро. Ноги мельтешат перед глазами, и получается впечатление, что их больше, чем есть. Представляешь? В искусстве, мама, свои законы. Ты ведь не понимаешь…

— Где мне понять, — с обидой согласилась Евдокия. — Я училась мало. Время было такое — не до учебы. О куске хлеба думали, не об искусстве. В этом деле я темная.

— Кто же виноват, что другое было время? — с, раздражением перебила Юлия. — А время на месте не стоит. И теперь люди не только о хлебе думают. Так что, кроме тракториста, есть и другие специальности. В том числе и вышивальщица.

— Ладно, делай как знаешь, — махнула рукой Евдокия. — Тебе жить. Я свое плохо ли, хорошо ли, а отжила. Поступишь на вышивальщицу — помогать буду. Учись, раз есть стремление… — Она говорила это, ясно понимая, что так сказала бы на ее месте любая мать и что душевного разговора все-таки не получилось. У каждой осталось недосказанное. Юлия ей отвечала, но в душу к себе не впускала, держала ее на расстоянии.

«Эх, Юлька, Юлька… — подумала Евдокия с грустью, — мало ты видела ласки от своей матери, мать твоя вся на людей растратилась, ничего тебе не оставила». Это немного утешило ее, но тут же поймала себя на мысли, что оправдывается сама перед собой, перекладывает вину на кого-то другого. «На людей растратилась», — мысль красивая, да не совсем это так. Похоже на припасенное впрок утешение. Вспомнилось: иной раз захочется Евдокии приласкать дочь, сказать ей что-нибудь ласковое, а дойдет до дела, и слов не находится. Остановит ее какой-то особенный взгляд Юлии, недоверчивый и чуточку чужой. И слова в горле завянут нерожденные. Это случалось раньше, когда Юлька была еще мала, а теперь ей материны ласки, наверное, не шибко-то и нужны. Теперь у нее в голове другие ласки…

— Ну вот ты уедешь, а как же твой Брагин? — осторожно поинтересовалась Евдокия, мягко так спросила, чтобы не вспугнуть дочь.

Юлия пожала плечиками:

— Подождет, пока вернусь.

— Любит, что ли? — еще спросила Евдокия, ободренная ответом.

— Да, мама, — смущенно ответила дочь и стала укладываться.

«А ты его?» — вертелось на языке, но побоялась спросить. Все, больше дочь ничего не скажет. Больно осознавать, но не было дружбы между нею и дочерью, не было откровенности. Ведь только сейчас, когда она, мать, пристала чуть ли не с ножом к горлу: скажи да скажи, Юлия и сказала про Сашку Брагина. А чтобы самой подойти к матери, поделиться с нею заветным, как должно вестись в хороших семьях, — этого от нее не дождешься. Вот ведь как вышло: от чужого человека про дочь узнала. Стыдобушка, и только… «А ведь Степан-то знал, — ревниво подумала Евдокия, — все знал, да помалкивал. Жене — ни звука, будто это ее не касается. Ну ладно, это мы учтем…»