Евгений Гущин - Дом под черемухой

Евдокия не отвечала, шагала молча.

— Дочки твоей на вечере что-то не видать было, — начала Валентина вкрадчиво, будто подбиралась к чему-то.

— Какое тебе дело? — оборвала Евдокия, но внутренне сжалась, уловив в голосе Валентины припрятанное до поры жало. Сейчас Валька ужалит. Не зря она начала этот разговор про Юлию, не зря! — Чего ты за чужих детей цепляешься? Своих нарожай да и цепляйся. Ходишь как телка неогуленная, да злобствуешь. Изозлилась вся.

— Это точно, — согласилась Валентина. — Злости во мне ой как много! На весь век хватит… Вот ты говоришь, за чужих детей. А у меня сердце кровью обливается, когда вижу, как ты чужих девчонок агитируешь, а свою бережешь. Даже в клуб не привела. Конечно, чего ей в клубе делать? Она занятие слаще нашла. Поглядела бы ты, как она с Сашкой Брагиным к березняку шла. Так вся и прильнула к нему…

Под сердцем у Евдокии кольнуло, она схватилась рукой за грудь, но не остановилась — только на мгновенье как бы ослепла — и шла на ощупь, с трудом переставляя ноги. Не оборвала Валентину, поверила ей. Та врать не станет, это Евдокия знала наверняка. Да еще вспомнила странный разговор Брагина-отца. И еще раз поверила: правда. Все сходится.

— Так вся и прильнула к нему… — смакуя каждое слово, повторила Валентина, раздосадованная, что звеньевая никак не откликается, будто речь идет не о ее родной дочери. Помолчала и добавила зло: — Поди, и сейчас еще в березнике милуются.

— А ты и позавидовала, — ехидно усмехнулась Евдокия и сказала с сочувствующим вздохом: — Мужика бы тебе. Чтоб за другими не подглядывала. Завистью изошла.

— Да я не подглядывала, — быстро сказала Валентина. — С чего ты взяла? — Но даже в сумерках заметно было: смутилась она. И Евдокия поняла: уязвила она Валентину. Тоже в больное место угодила. Каково тебе? Больно? Вот так-то… Но радости от мести не почувствовала. Горько было.

— Слушай, Валька, — начала Евдокия спокойно, стараясь заглушить в себе горечь и злость, но та перебила:

— Валька на базаре семечками торгует.

Евдокия остановилась, вплотную приблизилась к Валентине, стараясь заглянуть ей в глаза.

— За что ты меня ненавидишь? — спросила в упор. — Чего я тебе худого сделала? Когда я тебе дорогу перешла?

Валентина дышала тяжело и часто сглатывала слюну. Она больше не перебивала звеньевую, смотрела на нес темными, остановившимися глазами и будто собиралась с силами.

— Зачем ты меня все время подкалываешь? — с болью говорила Евдокия. — Может, я когда обидела тебя и сама не заметила? Так ты скажи, чтоб ясность была. А то клюешь меня, а за что — ума не дам.

— Ты помнишь, какая Галка тот раз в кабине сидела? — спросила Валентина тихо. И сама ответила: — Помнишь. Когда я еще сказала, что, мол, пора и твоей Юльке на трактор.

— И что? — Спросила Евдокия настороженно.

— А то, что не зря я тебя тот раз поддела. Задумалась ты о своей дочери, открылись глаза. Сегодня на вечере как змея под вилами, крутилась. Не завидовала я тебе.

— Ты вот что: выбирай выражения! — раздраженно проговорила Евдокия. — Кто тебе дал право так со мной разговаривать? Ты же девчонка против меня! — По-доброму, надо бы повернуться и уйти от этой нахалки, но Евдокия не ушла. Что-то мешало уйти.

— Обиделась? — легонько рассмеялась Валентина. — Против шерсти погладили? Отвыкла от такого обращения? Кто дал право, говоришь? Есть у меня такое право, есть… Ты сама мне его дала.

— Ну объясни, что за право, — сказала Евдокия. — Интересно мне.

— Малость попозже. Потерпи. Поговорим уж, раз случилось. Давно я хотела с тобой вот так, с глазу на глаз. Много разных слов к тебе накопилось. Я вот приглядываюсь к тебе и понять не могу. Прямо загадка, а не человек. Ну вот хотя бы сегодня… Как ты после всего, после Галки то есть, могла сказать при всех, что советуешь своей дочери идти на трактор? Как у тебя язык повернулся? Или ты не женщина? Или у тебя сердца нет? Ведь ты же посоветовала как мать. Понимаешь, как мать! Одно дело — советует звеньевая Тырышкина, другое — мать!

— Ты вынудила, — захрипшим голосом проговорила Евдокия.

— Неправда! — крикнула Валентина. — Я тебя только спросила. А уж твое дело ответить. Меня никто не вынудит соврать.

— Подожди, Валентина… — Евдокия хотела положить руку ей на плечо, но та отдернулась.

— Не прикасайся ко мне. Слышишь? Ты и меня когда-то сагитировала. Молодая была, глупая. Все деньги хотела заработать, славе твоей позавидовала. Голову затмило. Как конь вкалывала. Все было нипочем. На втором месяце ходила, а виду не показывала. Румянами мазалась, чтоб бледность скрыть. Помню, просквозило меня — горло перехватило. Перед глазами красные круги плыли, а тебе не сказала. Не ушла с работы. Звено боялась подвести. Ты даже не знаешь, что у меня мертвый ребенок родился. Никто не знает. И ни одна живая душа не знает, сколько слез я пролила. Был бы бог, он бы что-нибудь с тобой сделал за все мои слезы…

— Чего ж ты после этого не ушла с трактора? — хрипло спросила Евдокия. — Надо было уйти. Поберечься.

— От чего мне было беречься? Помню, в город у тебя отпрашивалась. По поликлиникам бегала, на приеме у профессора была. Мне там ясно сказали: больше не жди. Не от чего мне было больше беречься, я и осталась.

Они стояли молча одна против другой, будто и слов у них больше не находилось. Холодный ветер стегал их лица. Валентина не поправляла растрепанные волосы, выбившиеся из-под косынки.

— У меня ведь тоже такое было… — заговорила наконец Евдокия. — Дочки рождались, а не жили. Грудные помирали… Кого мне надо было проклинать, а, Валентина? Войну? Немца?

Валентина с горечью усмехнулась:

— Это другое было дело. Война… Ни с чем не считались. Тысячи гибли. Но сейчас-то не война. Неужели ты не понимаешь? Ну ясно: если опять что начнется — сядем на тракторы. Научиться недолго. Но сейчас ведь мир.

— Пока-то мир, — сказала Евдокия. — А не меня бы тебе надо проклинать. Все ту же войну, Валентина. Издали она тебя зацепила.

— Ну, ты это брось. Сколько лет прошло. Привыкли мы все на войну сваливать.

— Чего брось-то! Рождаемость-то после войны какая? Мужиков-то побило.

— Ладно. Хватит. Побалакали, и будет. Война… Ты иди молодым это скажи. Они поверят. А мне уж скоро тридцать. Наслушалась… Знай, Никитична, на тебе мои слезы, ни на ком другом.

— Вот что, Валентина, — проговорила Евдокия, глядя себе под ноги, — шла бы ты из моего звена.

— Гонишь? — с какой-то тайной радостью спросила та.

— Нет, не гоню… Только так лучше будет. И для тебя, и для меня. Собирай себе новое звено и руководи. Трактористка ты опытная, сможешь. Хочешь, поговорю в правлении?

Валентина вдруг легко рассмеялась, так легко, непринужденно и искренне, что Евдокия удивленно уставилась на нее.