Евгений Гущин - Дом под черемухой

— Ты у нас, как космонавт, стала.

— В каком смысле? — не поняла Евдокия.

— Нигде без тебя не обходится.

— Степа, ну раз приглашают…

Он усмехнулся в сторону, ничего больше не сказал.

Евдокии и самой было неловко, что вот она опять уезжает и снова Степану дня три придется одному управляться, но отказаться от приглашения не могла, вошла уже в новую для нее колею. Нравилось, с каким вниманием и почтением относились к ней на подобных выступлениях. Она будет сидеть в президиуме, ловя на себе восхищенные взгляды. Услышит перешептывания: «Это та самая Тырышкина». Потом она расскажет о том, как победила в соревновании призовет молодежь на село и под аплодисменты сядет. Дело не трудное, но приятное.

Реплика мужа задела ее. Иногда она и сама ловила себя на том, что кое-где без нее на самом деле могли бы обойтись, что стала модной трактористкой и приглашают ее скорее ради солидности мероприятия, чем для дела. Но вместе с ней обычно сидели еще несколько человек, вошедших в круг знаменитостей: ткачиха с хлопчатобумажного комбината, фрезеровщик с моторного завода, заслуженная учительница доярка, бригадир леспромхоза — люди занятые, понимающие свою значимость. И, глядя на них, Евдокия думала, что раз они находят время тут присутствовать, значит, это действительно надо, просто она недопонимает и зря сомневается. Спорить с мужем не стала, чувствуя: его не убедить. Молчал и Степан, не вмешивался в общественные дела жены. Лишь когда Евдокии предложили поехать на курсы повышения квалификации и она посоветовалась со Степаном, тот твердо сказал:

— Не поедешь.

— То есть как не поеду? — опешила Евдокия.

— А так. Не поедешь, и все. Пусть пошлют кого-нибудь из холостячек. Скажи: я — женщина семейная. Некогда мне по курсам раскатывать. И так, мол, грамотная.

— Степа, ты как-то нехорошо говоришь…

— А ты хорошо делаешь? — остро глянул на нее Степан. — Собираешься на целый месяц. На кого Юльку бросаешь? А дом? А хозяйство? Ты хоть об этом подумала?

— Подумала, Степа. Конечно, тебе трудно будет…

Степан, перебил ее:

— Значит, пока ты там разъезжаешь, я опять крутись? Нет уж, хватит. Мужики надо мною смеются. Теперь ты где сядешь, там и слезешь. Насиделся я дома. Вот так насиделся, — полоснул себя по горлу ладонью. — Под завязку.

— Ну почему ты такой? Ведь это надо. Не нужны были бы курсы — не создавали бы их. Я же не развлекаться туда еду. Какой ты, оказывается, несознательный у меня. Отстаешь от жизни.

Степан усмехнулся:

— А это еще поглядеть надо. Я отстаю, или ты шибко далеко вперед забежала. Сказал: не поедешь, и все!

Евдокия с удивлением разглядывала хмурое мужнино лицо. Появилось в нем какое-то новое выражение, незнакомое ей.

— Гляди, какой командир выискался, — Евдокия уже начала злиться. Как так: с ней и вдруг не соглашаются. Отвыкла от такого.

— В поле ты звеньевая. Там командуй сколько хочешь. А дома я пока что глава семьи. Вот так-то.

В этот день они серьезно поругались, впервые за их совместную жизнь. Евдокия уехала на курсы, а когда вернулась, Степан с ней уже не разговаривал. Полосатую рубаху и плащ, которые Евдокия привезла мужу в подарок, швырнул к порогу. И началась у них молчанка. На людях, по необходимости, еще перекидывались словами, а дома общались через Юльку. Иной раз Степан сидит тут же, в избе, а Евдокия скажет дочери: «Попроси отца, пусть по воду сходит». Или: «Зови отца ужинать». Вот так и жили, и не раз подумывала Евдокия, что все-таки не в той поездке была причина раздора — трещинка появилась раньше. Ей бы остановиться, приглядеться и подумать, как быть, да все некогда. С утра до ночи в работе, в общественных заботах. О чужих людях беспокоилась, про свою семью подумать было недосуг. А теперь что? Теперь уж живи как есть. С горечью замечала, что Юлька за отца стоит, а поделать ничего не могла. Гадала только: отчего? Может, Степан чаще бывал с нею, оттого дочь к нему и тянется? Или сочувствовала ему, видя, что мать сильнее? Дети ведь всегда на стороне более слабого. А может, понимала его какую-то правоту? Только гадать и оставалось…

Евдокия вздохнула и опечалилась, глядя на близкие крыши родной Налобихи. К давней размолвке с мужем она притерпелась, но нет-нет да и заноет сердце так нестерпимо, что свет немил. Захочется пожаловаться кому-нибудь умному, мудрому, поплакать и избавиться от душевной тяжести. А кроме Нинши не с кем поделиться. Да и как она утешит… Невесело усмехнулась своим мыслям и перешла проселочную дорогу, которая отсекала поле от деревни. Разглядывала крайние дома, высвеченные высоким еще солнцем. Стояли они тут совсем новые, недавно поставленные. Бревна стен не успели потускнеть и тепло золотились свежеошкуренной древесиной, в росных каплях смолы. Кое-где между ними — незаконченные срубы без крыш, с темными провалами дверей и окон. Быстро разрасталась Налобиха, вот уж от яра до проселка дотянулась. Дорогу ей перешагивать нельзя, там — поля. Теперь, наверное, будет строиться вдоль Оби!

Налобиха была не очень старая деревня. Появилась она в начале века, когда российские крестьяне двинулись в Сибирь на богатые пустующие земли. Много переселенцев проехало тут, по высокому берегу Оби. Одни, рассудительные и дальновидные мужики, пробирались дальше, искали места, где и реки спокойнее, и берега более пологие, и ветров больших нет. Другие, поотчаяннее, глянув с высоты в заречные таежные дали, бросали телеги, переправлялись на рыбачьих лодках и, навьючив лошадей скарбом, уходили в черневую тайгу, в глухие урманы, обильные промысловым зверем и птицей, где издревле селились староверы. Шли за охотничьим счастьем, веря, что тайга прокормит.

Долго пустовал высокий, обрывистый берег, но однажды остановился тут обоз переселенцев из-за несчастья: у Тырышкиных пала лошадь. Переночевали. Обоз наутро двинулся дальше, а Тырышкины, Горевы и Ледневы остались. Все они были из-под Мурома, семьи родственные и не захотели бросать Тырышкиных одних, к тому же без тягла. Решили перебиться как-нибудь вместе. Мужики навозили из колков берез, принялись сооружать шалаши. Землица в поле оказалась куда с добром. Паши ее да сей, без хлеба не останешься. Какой еще доли искать? И стали новоселы прирастать к новому месту. Пилили плахи, мастерили плоскодонные лодки, сплавляли на них из-за реки сосновые бревна, заложили дома. Появилась над Обью крохотная деревенька, даже и не деревенька, а займище. Высоко оно стояло над рекой. Снизу, с воды, глянешь — будто в заоблачье висит. Диковатый, завораживающий вид был с крутояра. Далеко видать. Синим морем расстелилась тайга за отливающей сталью полосой реки. Смотришь — и даже озноб пробивает от необычности. Так и кажется, что у самого вырастут крылья за спиной и полетишь над всем этим необъятным простором, где вволю и земли, и воды, и тайги. Слишком много здесь было воли, не могли на нее мужики насмотреться и нарадоваться, души не хватало.