Евгений Гущин - Дом под черемухой

— Надо было стрелять! — кричал на Семку Овсянников-старший. — Надо было в того черного и стрелять, дьявол ты безрогий! Нам бы этого кобеля живого или мертвого! Мы бы сыскали его хозяина и как с миленького содрали бы за потраву. За все сразу!

— Ага, я бы в кобеля, а они бы — меня, как твою корову, — отвечал Семка. — Мне еще пожить охота. Забирайте свое ружье, свои патроны, берите другого пастуха!

Удручающая весть быстро разнеслась по поселку. Кто-то сообщил в райцентр, и туда спешно вызвали Андреича. Возвратился оттуда Андреич молчаливый и злой. В этот же день к обеду на дверях магазина, столовой и других общественных помещений, где бывает много народу, рядышком с ранешними бумагами о собаках появилась еще одна. Бумага эта уведомляла жителей, что завтра, то есть в субботу, в девять часов утра начнется облава и что все жители должны принять в ней участие. Одни как стрелки, другие как загонщики. А кто участия не примет, будет лишен общественного пастбища и сенокосных угодий. Здесь же поссовет обещал премию в благодарность тому, кто застрелит черного кобеля, вожака стаи. Деньги обещались хорошие, как за матерого волка.

Была произведена в этот день еще одна бумага, которая нигде на видном месте не красовалась, но о которой знали все. Это был приказ об увольнении Ивана Машатина с должности заведующего базой отдыха и назначении на его место Михаила Овсянникова.

Вечером, когда Иван по обыкновению сидел на крыльце, пришел Василий. Опустился на ступеньку, спросил:

— Ну что, Ваня, готово дело?

— Готово, — невесело усмехнулся Иван.

— Трудно тебе будет у Овсянникова. Хребет у тебя не гибкий, Ваня.

Иван никак не отозвался, только вздохнул.

— А я — все-е… — отрешенно протянул Василий и рукой махнул, как бы что-то отрубая. — На другой участок переводят. В Тундриху. Глухой угол. Тайга, леспромхозы… Одно жалко: не успел я тут кое с кем разобраться. Уж больно скоро рапорт подписали. Ты вот что… Я перееду, устроюсь и тебя вызову, а? Место найду. Нравишься ты мне, Ваня. Хороший ты мужик и егерь был честный. Другой бы на твоем месте давно уж себе дом в поселке выстроил. Благо в лесу хозяин, а ты — нет… Корысти не имел.

— Это правда, — согласился Иван, — лишнего я себе от леса ничего не взял, ни одной лесины сроду не продал. А ведь подбивались людишки. И с бутылочкой, и всяко. Ни одного дерева, ни лося — никому. Да и не жалею. По-другому я, Вася, не умею. Спасибо тебе за хорошие слова. А насчет переезда… нет. Все у меня, Вася, отрублено. Поздно. Сломилось во мне что-то такое, сам не знаю что, а сломилось. Чувствую: пусто в душе, будто жизнь на исходе.

— Ну ты это зря, — укорил Василий, — мужик ты еще не старый. Все наладится. Зря себе душу травишь.

— Может, и зря. Не знаю… Отсталый я, наверно, ничего не понимаю. В лесу вырос. Ничего, кроме леса, знать не хочу. Ты вот, Василий, учился, пограмотнее меня будешь. Скажи, это правильно, что мы вот так с собаками? Из ружей в них палим? Что под корень извести их решили?

— Ты же видишь: скот давят…

— Я это понимаю. Это, конечно, плохо, что давят. Как человек я злюсь на них и прочее… Ну, а почему мы считаем, что кроме нас, людей, больше и жить никто не должен? Захотим — изведем, захотим — помилуем. Отчего мы ни с кем не считаемся-то?

— Мы люди, хозяева земли, — улыбнулся Василий. — А ты как хотел?

— Не знаю. Но ведь и кроме нас есть живые души. Мы вот думаем, что во всем правы. Что правда-матушка у нас в кармане, и больше ее ни у кого нет. А ведь так не может быть.

— А как может? По-твоему, где ей быть, правде?

— А везде, — Иван широко повел рукой вокруг себя. — Везде она рассеяна. В деревьях, в живности лесной, в каждой травинке. Ее в кучу-то собрать никак нельзя. Как нельзя остановить солнце, чтобы светило в одну только сторону. Ты смеешься, поди, а, Вася?

— Да нет, не смеюсь, — ответил тот. — Смеяться сейчас мне не шибко охота. Да и задумываться — тоже. Задумаешься — только душу растравишь попусту. Хорошо деревьям и зверям. Им думать не надо… Ладно, Ваня, пойду я. Спокойной ночи.

Василий ушел, а Иван остался сидеть, потягивая папироску. Выходила Антонина, звала его спать, да уже какой тут сон, когда завтра облава. Весь поселок от мала до велика выйдет против собак. Растянутся люди широкой цепью и с криками, с улюлюканьем погонят бывших друзей человека на затаившихся в засаде стрелков. Начнется диковинная охота, отродясь в поселке не виданная. Собачья суббота… Ивана вдруг ожгло: суббота-то последняя в августе. День благодарения. Отец свое дерево украшал, благодарил все живое за то, что сам жил и род его не бедствовал. Рано помер отец, ладно, хоть этой облавы не довелось ему видеть. Впору позавидовать… Опустил голову на колени, винясь перед отцом.

Очнулся он от слабого звука во дворе.

Поднял голову, всматриваясь в глубокую тьму у забора, откуда донесся этот странно знакомый звук, и различил плотный сгусток тьмы, который вдруг шевельнулся и, отделившись от ограды, стал приближаться беззвучной и бесплотной тенью.

Ивана взял озноб.

— Тайгун! — придавленно вскрикнул он перехваченным от ужаса горлом, чувствуя, как болезненно обмякло все тело. Пес, словно и на самом деле был не живым существом, а тенью, неслышно вышел на середину двора, никак не отозвавшись на голос Ивана, даже не качнув хвостом, сел и стал молча и неподвижно глядеть на хозяина, в самую его душу. Глаз собаки Иван не видел, мрак скрывал их, различал он лишь силуэт Тайгуна, но каким-то особым зрением, которое Иван не первый раз замечал в себе, ощущал странный, вползающий в душу собачий взгляд, полный тоски, немого укора и еще чего-то такого, отчего в комок сжалось сердце.

— Тайгун, поди сюда, — позвал он, холодея, и даже хлопнул рукой по коленке. Это был его обычный жест, которым подзывал кобеля, но живая тень не сдвинулась с места, она словно окаменела и не сводила с него глаз.

Иван сам не знал, зачем позвал Тайгуна, жест его был непроизвольный. Ему хотелось, чтобы пес как-то откликнулся и сломалась бы эта гнетущая молчаливость. Но у того даже уши не дрогнули. И Иван, стыдясь самого себя, подумал, что, наверное, он уж и не имеет права звать к себе пса, поэтому и голос у него не хозяйский, а чужой и виноватый. Даже униженный. Что как бы он ни звал, как бы ни молил, кобель не подойдет к нему. Впору хоть самому ползи на коленях…

— Вот как получилось, брат… — тихо проговорил Иван, склонив тяжелую голову, чтобы не ощущать на лице горячих собачьих глаз, которые так и жгли кожу. — Ты уж меня прости… Плохой у тебя оказался хозяин. Ни к черту… — И защипало глаза, а слез не было. Давно перегорели.

Когда Иван поднял наконец глаза, во дворе уже было пусто. Исчез Тайгун. Без звука и шороха, как привидение.