Александр Кротов - Каменные часы

— Но я же боюсь, поэтому и не смогу именно сейчас научиться плавать.

Дягилев сердито посмотрел сыну в глаза. В них таяла, угасала тревога, но мальчик выдержал взгляд и твердо сказал:

— Пока я боюсь. Я сам попрошу научить…

— Вот как ты его напугал, — заметила Люба, — не надо было так далеко нырять.

— Я все-таки поплыву на тот берег, — сказал упрямо Дягилев.

— Но плыть ведь больше километра, — возразила Люба, — это опасно, и не надо валять дурака.

Дягилев распутал леску и похлопал сына по плечу:

— Приплыву назад и покажу такое упражнение, что страх с тебя сойдет, как с гуся вода.

Люба захлопнула книгу и поднялась на ноги.

— Тогда я поплыву с тобой.

— А где Валентина? — спросил Дягилев. — Куда она исчезла?

— Ушла ловить пескарей, — сказал Андрей, — тут есть одно поваленное в воду дерево. Она удит с него. Наловила кузнечиков, мух и удит.

— Бери пример с сестры, — подмигнул сыну Дягилев, — она в прошлый раз научилась плавать в два счета.

— Она старше меня на два года, и ей уже одиннадцать лет. Через год я не буду бояться воды, — уверенно сказал мальчик.

— Валентина потому и научилась сразу, что не боялась воды, — добродушно улыбнулся Дягилев, и морщины на его лице разгладились. Он гордился своей дочерью, ее бесстрашием и хладнокровием больше, чем яркой ее красотой и обаянием, умением и среди мальчишек быть лидером.

Люба легко сбежала по спуску и вошла в воду по плечи, поплыла. Переборола себя, отметил Дягилев, но тотчас же увидел, как скованно и неуверенно, излишне резко работала руками и ногами жена, расходовала впустую много сил, напряженно держа над водой голову.

Она боялась и ничего не могла с собой поделать.

У Дягилева пересохло от волнения горло, но рядом стоял и наблюдал за матерью сын, высокий худой мальчишка, легко возбудимый и ранимый, и не отрывал глаз от заливчика, выходившего на просторную, теперь пугающе неоглядную ширь водохранилища. Андрей нервно облизал обветренные губы.

— Возьми в палатке бинокль и смотри за нами, — сказал Дягилев.

— А если вы будете тонуть? — голос у мальчика дрогнул.

Люба уже выплыла из заливчика, сразу превратившись на большой воде в бирюзовую точку.

— Возьми в палатке бинокль, — повторил отец, — и сними с себя рубашку.

Сын побрел к палатке, то и дело оглядываясь назад, что-то хотел сказать и не решился, каждый раз наталкиваясь на строгий отцовский взгляд.

Дягилев достал из часового кармашка своих брезентовых брюк английскую булавку и укрепил ее на ремешке плавок. Еще не сводило у него мышц в воде, но при дальних заплывах он брал булавку с собой, чтобы при случае уколом побороть судорогу.

Дягилев приложил ладонь к глазам и с трудом различил в сверкающей от солнца воде бирюзовую шапочку жены. Вокруг нее полуденные блики рассыпали серебряные ослепительные искры.

Подошел сын, сел на складной стульчик, достал из кожаного чехла бинокль и приник к окулярам.

— Наш полуостров слева огибают две яхты, — сказал он с явным облегчением, — за ними моторка. Вы доплывете до середины, и они пройдут мимо вас. Маму вижу совсем близко. Она легла на спину и отдыхает.

— Если не бояться, ты тоже можешь сегодня же лечь на воду.

Сын промолчал, неотрывно наблюдая за матерью. И Дягилев подумал, что он так и просидит неподвижно, пока мать не вернется назад. Не сдвинется с места. Но этот заплыв послужит ему хорошим уроком. Люба правильно почувствовала и преодолела свой страх ради любимого мальчика.

Дягилев спустился к берегу и вошел в воду.

Теперь она ему показалась мертвой и холодной. Он посмотрел на небо. На нем всюду появились белые барашки облаков, наползавших друг на друга в несколько этажей, и в толще их уже копился стальной и иссиня-черный цвет, там становились видимыми солнечные лучи, словно иглами рассекавшие собирающуюся мглу.

Дягилев энергично оттолкнулся от песчаного плотного дна и поплыл. Заливчик был неглубок, и за погожие дни вода в нем хорошо прогрелась, сделалась мягкой, шелковистой, тело в ней прекрасно скользило, дышалось легко. И он быстро выплыл на простор водохранилища. Здесь уже вода была неоднородной, ощущались температурные перепады, будто несколько самостоятельных течений никак не могли перемешаться и стать единой стихией. Холодная полоса чередовалась с теплой, ледяная вода с парной.

Догоняя Любу, он все время плыл в разных водах, остро чувствуя границы перехода. Расстояние между ними быстро сокращалось, и, когда до нее оставалось не более пятнадцати метров, он вдруг воспринял плывущего себя — в незнакомом ему мире, что был всегда ему неведом, как обычному купальщику, а теперь открывался. Движения его замедлились, сделались плавными, полусонными, и на них не надо было тратить усилий.

Дягилев опустил лицо в воду, всмотрелся в нее и, увидев темнеющую глубину, поднял голову и засмеялся, с безотчетным беспокойством отмечая, что глубина его необычно взволновала и звала нырнуть поглубже и посмотреть, что там.

Он заметил, что солнечные лучи, падая на поверхность воды, превращаются в ослепительные искры, отражаясь, буквально материализуются на глазах. И Дягилев с трудом оторвал взгляд от этого магического явления. Люба была рядом, а он все никак не мог доплыть до нее и рассказать, что с ним случилось, что он почувствовал и ощутил, преодолевая не расстояние, но стихию. Она взбудоражила его и заставила забыть о земном.

Люба окликнула, он очнулся, и тогда вспомнилось о ее боязни воды, беспокойстве, скованности и неуверенности, что увидел он, когда она только еще поплыла от берега.

— Ты нисколько за меня не боишься, — услышал Дягилев голос жены. Слова ее будто бежали по поверхности водохранилища, несомые солнечными бликами. — Я успокоилась, а вот тебя я больше не пущу одного плавать.

Дягилев не ответил. Люба слишком хорошо помнила его ежедневное внимание к себе, привыкла уже к опеке, и, верно, была удивлена, что несколько минут назад он забыл о ней. И это случилось в воде. Уж он-то отлично знал, как после родов ее преследовал страх очутиться одной в реке, а раньше она любила плавать и была отличной пловчихой, но роды все переменили. Вода ей стала чужой. Она жаловалась, что вода ее обжигает, обдирает внутри ее тело, как наждаком.

Что ж, стало ясно — он воспринимал ее досаду и страх столько лет, как каприз красивой женщины, привыкшей каждую минуту видеть подле себя любимого человека.

Она обиделась.

Муж не обращал на нее внимания, а опустил лицо в воду и что-то там разглядывал. Как огромная рыбина, он проплыл мимо, и ей вдруг в голову пришло, что вода странно изменила его и сделала чужим, опасно-непонятным на самой середине водохранилища.

Она дотронулась до его плеча. Он неожиданно вздрогнул и посмотрел ей спокойно в глаза.