Александр Кротов - Каменные часы

— Ты отдохнула? — спросил он ласково. — Сможешь доплыть на тот берег? Сын смотрит за нами в бинокль.

— Поэтому ты разыгрываешь водяного? — она успокоилась и поплыла вперед. — Я даже не знаю, что случилось, но я не боюсь больше воды и не понимаю, когда это произошло.

— В воде нельзя разговаривать. Слова здесь много отнимают сил, — сказал он.

— Ты говоришь о воде, как о живом существе, — усмехнулась она.

— В ней рождается все живое, — заметил Дягилев.

Никогда он так не говорил с ней, не противоречил, а напротив, всегда уступал, бывал снисходителен или переводил все в шутку. Она и сейчас не приняла его слова всерьез. Он улыбнулся и велел опереться рукой о его плечо.

— Женщины всегда и во все времена теряли много сил от глупой болтовни, — наконец не выдержал и засмеялся он.

Она молча положила ему руку на плечо. Усталость действительно сказывалась или это он плыл чересчур быстро? Дышалось тяжело, тело опустилось глубже, чем обычно. Но сейчас он сильно ей помогал, плыл, как акула или моторная лодка. Вода его ни капли не тяготит, словно в ней он рожден, подумала Люба.

Берег медленно, незаметно приближался, и вскоре уже можно было разглядеть на нем старый сосновый бор, подходивший почти к самой воде, отсеченный от нее разросшимся кустарником и березовым подлеском.

Красной медью блистали могучие стволы деревьев.

— Какая красота! — с тоской сказала Люба.

— Ради этого стоило плыть!

— Но я так устала, что не могу радоваться.

— Надо еще немного потерпеть, — прерывистым голосом сказал он.

— Ты устал еще больше, чем я, — она отпустила его плечо.

Дягилев лег на спину, раскинув руки крестом, закрыл глаза.

— Мне кажется, ты можешь так и уснуть на воде… — испугалась она не на шутку.

— Лучше всегда плыть вперед, — он сделал кувырок в воде, и плечо его пришлось ей как раз под руку, — осталось каких-то тридцать метров.

Они вышли из воды и легли на раскаленный песок и с наслаждением почувствовали его слабое тепло замерзшими телами. Затем к ним вернулась способность слышать лес, птичьи голоса и осязать разнотравье. Душный, густой смолистый воздух долетал и сюда. Ощущение было столь сильным, что Дягилев сел и с удивлением обнаружил: лежали они на песке, а не в траве на поляне, да и лежали в нескольких метрах от воды. Огромная гладь ее была, как гигантскими окнами, покрыта густо-синими квадратными пятнами вперемешку с темно-серыми, что взъерошил легкой рябью ветер, отчего они казались вспаханными рукой человека нивами.

Но почему густо-синие площади не тронул ветер? Или в ветре, вернее, в воздухе, как в воде, есть свои границы перехода? Свои течения, и они не перемешиваются? А вот он и Люба не осязали этого раньше никогда и не понимали, что поверхность воды чувствительна, словно человеческая кожа, встречаясь с другой стихией.

Дягилев улыбнулся своим мыслям и тотчас забыл о них. Опасно накренившись парусами к самой воде, к берегу стремительно приближалась яхта. Два яхтсмена в ярких оранжевых спасательных жилетах висели на шкотах, упираясь ногами в борт.

Легкий ветерок, пойманный в паруса, буквально сотрясал суденышко, неистовствуя в ловушке, желая лететь своим естественным путем и одолеть внезапную преграду. И гнал, все сильнее и сильнее гнал яхту.

Почти человеческое усилие проглянуло в противоборстве ветра с парусом, а сами люди, увидел Дягилев, лишь управляли схваткой, и в этом состояло их наслаждение борьбой.

Яхта у самого мелководья очертила плавный полукруг и прошла мимо берега, теряя скорость. При повороте ветер вырвался из парусов.

Мокрые и счастливые были лица у обоих яхтсменов, стоявших в этот момент у мачты, еще разгоряченные скоростью, миновавшей опасностью врезаться в берег, и тем, что одолели в решающее мгновение ветер и спасли яхту.

«Счастливые всегда не понимают, в чем их счастье», — подумал Дягилев и поднял вверх руку, приветствуя яхтсменов. Он не разделял их заблуждение и сочувствовал им, ослепшим от собственного мужества и переживаний.

Бородатый яхтсмен снисходительно кивнул Дягилеву и на полную катушку включил магнитофон. Порыв ветра ударил в паруса, тут же отчаянно заметался и выгнул их дугой. Яхта качнулась, легла на борт и рванулась неудержимо вперед. Бородатый вместе с магнитофоном (орущим благим матом) упал в воду.

И тишина томительной лаской объяла все вокруг.

Люба вскочила на неги и хохотала до слез.

Дягилев взглянул на небо.

«Случайный порыв ветра не мог попасть в паруса», — подумал с тревогой он. Прямо над головой небо было ослепительно голубым, однако с правой стороны — оттуда и прибежал ветер к яхте — надвигались косяками тяжелые низкие тучи, и между ними свободное пространство выглядело редкими, чистыми промоинами, и полыньи затягивались прямо на глазах.

На другом берегу водохранилища сплошной стеной стоял лес и прятал детей в своей тени, и Дягилев, как ни силился, так и не смог их разглядеть, а зрение у него было орлиное.

Солнце затуманилось, будто остывающий расплавленный металл, подернулось густеющей дымкой, но тревожные сумерки еще не подошли, хотя и были где-то совсем близко, еще зелень вокруг была освещена ярко и радостно, а Дягилеву стало не по себе, и он выругал себя за беспечность, за то, что дети остались одни и попадут в грозовой ливень беспомощные и беззащитные. Им с Любой, конечно, не успеть выбраться к ним перед ненастьем.

Дягилев в воображении ясно увидел, как сын на берегу спокойно сидит на складном походном стульчике и терпеливо ждет, когда мать вернется обратно, смотрит в бинокль на их берег.

Он не стал говорить, что будет гроза и она не пройдет стороной, но захватит их с Любой в дороге и придется им очень трудно. Ему показалось, поверхность воды перестала быть плоской чашей, выгнулась в середине и этот барьер придется преодолевать особенно нелегко.

— Не хочется отсюда уходить, — сказала Люба.

Она следила за яхтсменом, который утопил магнитофон, выбрался из спасательного жилета и раз за разом нырял, надеясь выручить дорогую вещь.

— Как хорошо на этом берегу, — продолжала она, — я хотела бы сюда перебраться с детьми. Тебе придется достать лодку.

— Пора возвращаться, — глубоко вздохнул Дягилев. — Пора! — Его беспокоила перепахиваемая ветром, крепчавшим с каждой минутой, водная преграда. Поднятая волна была еще невелика, зато она шла уже всюду, и ветер рвал с ее серо-зеленых гребней белоснежную пену.

Они вошли в воду и поплыли.

И над ними молния ослепительным зигзагом распорола небо.

И раньше чем ударил далекий гром, вдруг смерилось и потемнело. И волны, бившие в лицо, стали свинцовыми, колючими и мешали дышать, не давали как следует оглядеться.