Игорь Муратов - Окна, открытые настежь

— Деньги у нас еще есть? — спрашивает он тетю Лизу.

— Захар дал. Долго ли будем у детей сидеть на шее?

— Ты еще голос подаешь. Чья бы мычала… Сама с пеленок на чужой шее сидишь.

— Не ври! Я и уборщицей в техникуме служила, и у профессора-лауреата как у Христа за пазухой жила. Это ты меня к себе заманил. Постеснялся, что у такого большого начальника родная сестра домработница…

— Тебя только заведи. За три дня не раскрутишься. Ты, что ли, на базаре была?

— А кто же? Катря свое уже отходила. Куда ей с больной головой! Говорит — кружится и кружится, все в глазах кругом идет. Это у нее после того, как ты Бориса…

— Рассказывай… У нее это давно. Откуда ты взяла? Катря говорила или кто?

— Никто не говорил. Сама уши имею. Сводил бы ты ее к профессору.

— Тебя не спрашивали. Консультантша нашлась. Отведу, когда надо будет.

— Ты на меня не кричи. Это я маленькая была, боялась тебя, подчинялась, глупая. Бил меня, дразнил, конфеты отнимал, а я: «Ой, братец! Ой, Омелечка!» А теперь — дудки. Чего мне бояться? Из дома прогонишь? Да если бы не Катря и не дети, давно бы уже ноги моей здесь не было, эгоист собачий…

— Терминология! Посмотрела бы сперва в словарь — что это такое, «эгоист»?

— На какого лешего мне твои словари? Я на тебя смотрю, и с меня хватит. Ох, и хитрый же ты человек! Напустил туману Катре в глаза, и ничего она, бедная, не видит. Всю жизнь добреньким прикидываешься. Заботу проявляешь, паясничаешь. Я-то тебя сызмальства как облупленного знаю. Никогда ты никого не любил, Омелян. Одного себя обожаешь.

— Слушай… ты… не играй на нервах.

Вошла жена.

— Доброе утро.

— Доброе? — Он взглянул на Катерину Марковну и подумал, что, несмотря на болезнь, она молодо выглядит для своих сорока шести лет. Очень похудела и побледнела. А глаза такие же, как и в молодости… Что-то скрывает от него. Далека. Какой была, такой и остается. Двадцать пять лет супружеской жизни не стерли границы между рябым Омелько и красавицей Катрей.

— Ты не припоминаешь, Катерина, куда я мог сунуть грамоту за школу-интернат? Знаешь, какую? В зеленой коленкоровой папке.

— Может, в комоде, в Зоиной комнате? Там Захар спит после третьей смены. Как проснется — посмотрю.

«Тот спит, тот еще что-нибудь делает, — хмуро подумал Крамаренко, — полон дом людей, скоро мне здесь места не будет».

За чаем он повторил традиционный опрос:

— Зоя где?

— Она сегодня с двенадцати. С утра у них перевыборы месткома.

— А Стасик?

— К товарищу пошел переписать уроки.

— Снова прозевал, лайдак? А Евгения?

— Она каждый день с девяти… Повел бы ты Валерку погулять. Еще с вечера ныл: «Хочу с дедушкой в зоопарк».

— Мне в обком идти надо. А почему мальчишка не в садике?

— Там карантин. Эпидемия коклюша. Забыл?

Этот укор напомнил Крамаренко, что он сидит дома, не работает и теперь ему имеют право предъявлять претензии, почему он не помнит о коклюше. Он переждал приступ злости и спросил у жены:

— Как спалось?

Еще в прошлом году можно было не спрашивать об этом. А после того, как Катерина стала страдать хронической бессонницей и начала жаловаться на удушье, она, чтобы не будить мужа ночью, переселилась на диванчик. Это еще больше отдалило ее.

— Часов до трех спала… А потом приснился Борис.

Крамаренко промолчал. Он привык уже при упоминании о Борисе отмалчиваться.

Ровно без четверти двенадцать он ушел из дому, захватив папку с благодарностями. Неторопливо шагал к обкому через Университетскую площадь. Осыпались листья, и ветер гнал их вместе с пылью по голой асфальтовой площади. На башне недавно построенного университета местные куранты вызванивали несложный мотив — творение местного композитора. В центре площади, недалеко от пьедестала недостроенного памятника Ленину, сизо-белыми волнами перекатывались голуби.

Крамаренко с непривычным для него вниманием рассматривал все это глазами человека, у которого появилось достаточно свободного времени, чтобы отдаваться мимолетным впечатлениям. От предстоящего посещения обкома он не ждал ничего нового и поэтому совсем не волновался. С того времени, как Крамаренко был уволен с работы, его трижды принимал заведующий промышленным отделом. Был он и у второго секретаря и у всех соответствующих инструкторов. Но дело не двигалось, Крамаренко упорно стоял на том, чтоб его восстановили на той же работе и в той же должности, а от других предложений решительно отказывался. Теперь он добивался, чтобы его принял первый секретарь Демьян Сергеевич Борщ, к которому по личному делу попасть было сейчас нелегко: область отстала по сельскохозяйственным заготовкам, и Борщ не вылезал из районов.

В просторной приемной на втором этаже Крамаренко удобно устроился в кресле и развернул свежий номер «Известий». Чисто выбритый, в новом костюме, с кожаной папкой на коленях, он совсем не был похож на обиженного, и лишь чрезмерная поспешность, с которой проскакивали мимо него некоторые работники аппарата, говорила о том, что его здесь знают как назойливого посетителя. Вошла секретарша, пожилая женщина в спортивном свитере, и сказала, что он сможет войти, как только Демьян Сергеевич поговорит с Киевом. Крамаренко растерялся. Правду говоря, он не надеялся, что попадет сегодня к Борщу.

Когда его позвали, даже вступительную фразу не успел подготовить.

В большом кабинете около письменного стола стояли трое пожилых плечистых мужчин, и Крамаренко сразу не мог угадать, кто же именно из них Борщ. Когда-то до войны (Крамаренко был еще беспартийным) на революционные праздники рядом с портретом Сталина в городе обязательно вывешивали чуть меньший портрет — первого секретаря обкома. Одного из них даже называли «кормчим слобожанских большевиков» и, как вождя, рисовали на панно рядом с девочкой, подносившей «кормчему» цветы. Эти времена канули в вечность. Секретаря обкома на панно не увидишь, а на партактивы Крамаренко почему-то не приглашали. Вот и не узнал Борща. Но тот сам спросил:

— Крамаренко?

— Так точно.

— Садитесь. Вы давно были в своем тресте?

— А что мне там делать?

— Оформляться.

— Куда?

— На Зеленоградский элеватор. Должен же кто-то его достраивать.

— То есть… как? Не понимаю, — растерялся Крамаренко. Он уже привык за это время к роли обиженного.

— Вы недовольны?

— Почему же…

— Идите оформляйтесь, работайте. Я за то, чтобы люди исправляли свои ошибки на работе, а не в апелляциях. Даже грубые ошибки.

— А партийный билет?

— Что… партийный билет?

— У меня же его… того… отобрали…

— Не отобрали, Крамаренко. Нет. Не отобрали, — повел на него Борщ единственным глазом. Другой был искусственный, и над ним вместо брови краснел шрам. — Вас исключили из рядов партии, а не отобрали у вас партбилет. Разве вы не заслужили этого? На вашей совести элеватор. А сторож? Ведь погиб человек.