Магдалина Дальцева - Хорошие знакомые

— А кто в Москве считается самый лучший артист? А какая считается самая лучшая кинокартина?

И удивлялась, что Балашова не умеет ей ответить.

— Вы такая простая, добрая, а почему-то все скрываете…

Вчетвером они ходили в лес за грибами. Однажды студенты привели с собой безбровую девушку, которую Вера Павловна видела на волейбольной площадке. Это была местная телефонистка. Не в пример Жене, она дичилась Балашовой, отвечала односложно и все старалась уединиться в лесу. Вблизи телефонистка еще больше походила на Настеньку, какой она представлялась актрисе. «Жаль только, — думала Вера Павловна, — что она груба, мужиковата и, должно быть, эгоистична».

Грибы Вера Павловна искала плохо, ей было скучно смотреть под ноги, слишком хорош был лес. Частый орешник скрывал до половины стволы осин, под старыми елями темнели поляны, покрытые рыжей пеленой прошлогодней хвои. Расправляя плечи, Вера Павловна вдыхала душный запах смолы и думала о том, что живет сейчас самой счастливой и правильной жизнью.

Скрытно, не вмешиваясь ни одним словом, она наблюдала за романом Жени и студента. Во время одной из прогулок состоялось объяснение. Никто не рассказывал об этом Вере Павловне, она догадалась сама, глядя на Женю. Как изменилась тихая, скованная девушка? Она громко смеялась, движения стали широкими, открытыми, как будто ее опустили в теплую воду.

Так открывался для Балашовой третий акт пьесы. В третьем акте происходит встреча Нового года. К этому времени все переменилось в жизни Настеньки: ее полюбил дедушка, у нее появились друзья, наконец, она сама полюбила первый раз в жизни. Переменилась жизнь — переменилась Настенька. Она должна двигаться легко и плавно, как под музыку, исчезает неуклюжесть, потому что появилось ощущение полной свободы. Ведь чаще всего неуклюжесть от застенчивости, неуверенности в себе… Теперь Балашова знала, что добьется впечатления юности сочетанием угловатости и легкости, а не короткими платьями и торчащими косичками.

Постепенно прояснились все куски роли, была найдена вся канва движений. Балашовой казалось, что она может проиграть всю роль без слов, как пантомиму. Пусть режиссер и партнер изобретают любые мизансцены — все должно получиться.

Из Риги, из Пярну приходили письма от товарищей с преувеличенными восторгами по поводу гастрольных успехов, с описаниями смешных происшествий в поездке. Вера Павловна читала письма с чувством превосходства, ни на минуту не жалея, что осталась одна. В этом глухом городке, сосредоточенная только на роли, она создавала свой шедевр, в этом нельзя было сомневаться.

Однажды под вечер к ней забежала Женя. Она была взволнованна и молчалива. Верная своей привычке не вмешиваться в чужие дела, пока не попросят, Балашова не задавала вопросов. Женя повела Веру Павловну на кладбище. Во время войны в городе был госпиталь, и среди старых крестов попадались желтые фанерные дощечки с украинскими, узбекскими, грузинскими фамилиями. Под плакучей березой подымался огороженный деревянной решеткой холмик, покрытый букетами табака и анютиных глазок. На дощечке написано: «Врач Елена Ивановна Виноградова. 1910—1945». Женя рассказала, что тут похоронена жена начальника госпиталя. Когда госпиталь закрылся, муж, киевлянин, не захотел расставаться с могилой, остался и вот уже лет десять заведует городской больницей, женился на молоденькой, а все ходит на могилу с цветами и невесел.

— Значит, не забыл? — спросила Вера Павловна.

— Не забыл, — подтвердила Женя. — Хорошо умирать, когда знаешь, что тебя не забудут…

— Умирать всегда нехорошо, — сказала Балашова.

Женя зарыдала. Так мелко вздрагивали ее плечи, так отчетливо проступали остренькие позвонки в глубоком вырезе сарафана, что растерявшаяся Вера Павловна сама готова была расплакаться от жалости. История оказалась неожиданная. Родители Жени настроены против ее брака, потому что Алеша болен какой-то труднопроизносимой болезнью желез, которая, в сущности, разновидность рака крови. Может, он умрет через десять лет, может, через год, но мучиться будет долго.

— От этого даже волосы вылезают, — всхлипывая, говорила Женя. — Вы же видели у него желвак на шее? И потом — наследственность… Папа — ветеринар, он все знает. Мне так жалко Алешу, так жалко… Я вам верю больше всех на свете. Скажите, разве я не имею права? Они говорят про детей, что я не имею права…

Вера Павловна смотрела на эту худенькую, побледневшую девушку, так изменившуюся за один день, раздавленную первой жизненной неудачей, и волна сочувствия почти материнского подступала ей к горлу. Она просто злилась сейчас на этого Алешу. Надо же было подвернуться такому…

— По-моему, не имеете права. И не из-за детей, а из-за себя, — твердо сказала Балашова и продолжала, все больше волнуясь: — Почему вы должны приносить себя в жертву? Почему вы должны ухаживать? Разве вы недостойны заботы? Разве вас не нужно оберегать? Еще двадцать раз полюбите, сколько встретите людей…

— Но как же я ему скажу? — сквозь слезы прошептала Женя.

— А так и скажите — я не сиделка. Погрубее, чтобы сразу кончить.

А ночью, лежа в своем мезонине, под равномерный шум дождя Вера Павловна думала о том, что старость уже наступила. Впереди одиночество, скоро оно покажется тягостным. Не сберегла и воспоминаний. Она даже не знает, где могила мужа, не искала ее. Если бы остался жив муж, а она умерла, он не бежал бы от воспоминаний, не расстался бы с ней, помнил, как здешний доктор…

Все, что найдено в роли за этот месяц, казалось жалким и бессмысленным. Какие-то движения подростка вне времени и пространства. Так могла ходить и бегать метерлинковская Митиль, ибсеновская Гильда… И снова мысли возвращались к мужу. Ей было жалко его, как живого. Будто ему больно, что она поскупилась, приберегла что-то для одной себя.

Наступили мрачные дни. Женя не приходила, да Вера Павловна была и рада этому. Расчувствовавшись на кладбище, она тогда как бы приняла ответственность за ее судьбу. А зачем?

К бабке Катерине приехали родственники из райцентра, каждый вечер к ним приходили гости, шло непрерывное пьянство, галдеж.

Погода тоже начала портиться. Вечером Балашова сидела на лавочке около дома, закутавшись до бровей в белый вязаный платок. Необычайная тишина стояла в воздухе. Страшно руку поднять — застынет, как ветка. Детский смех доносился с левого берега. В Волге отражался зловещий закат, сквозь черные, будто кожаные в темноте, листья лип просвечивали густо-синие и огненно-красные полосы блестящей воды. Из-за дома вышел мальчонка с серо-желтыми космами на лбу, в длинном ватнике с холщовыми заплатками.

— Бабка, а бабка, — сказал он, обращаясь к Вере Павловне, — дай корочку…