Магдалина Дальцева - Хорошие знакомые

Обруч снова стукнул по полу.

— Ну все, — сказала Шурочка. — Пойду одеваться, а ты послушай пока мою любимую.

Она повозилась с кассетами, и флегматичный француз, отчетливо выговаривая слова, запел тоскливый, чувствительный романс.

— Как называется? — спросил Новиков.

— «В дебрях моего сердца», Брассенс поет, — сказала Шурочка и ушла из комнаты.

В дебрях моего сердца… Вот и дебри в ее сердце завелись. А какая была в войну! Ясная, прямо стеклышко, промытое дождем. Тогда, в сорок четвертом, когда выписался из госпиталя и вернулся в Москву, можно сказать, вдвоем всю школу подняли. Страшно вспомнить, что было. В полуразломанных денниках жалобно ржали лошади. Устали с дороги. Только что вернули их из Сибири — племенной состав удалось сохранить. Десять лошадей. На манеже валялся тес, покореженные кузова легковушек, мотоциклетные рамы, кучи ржавой проволоки. Электричество в районе выключили, и когда вошли в помещение при свете коптилки — такая заброшенность, такое кладбищенское уныние… А Шурка достала где-то бельевую корзину, стала мусор швырять без лишних слов. Только и сказала: «Будем начинать все сначала». Олег ее не видел в лучшую пору. Демобилизовался в сорок седьмом, влюбился, выражался возвышенно: «Как она божественно некрасива!» Так для дураков же некрасива! Для тех, кто нос к глазам приплюсовывает и подбивает итог. Шурка улыбнется, сверкнет лошадиными зубами, сморщит нос картошкой — сама жизнь поет. Некрасива…

Шура, в белом свитерочке без рукавов, вошла с посудой, расставила на столе тарелки, котлеты, помидоры, огурцы и спросила:

— Может, выпить хочешь? У меня чекушка есть. Еще с мая.

— Олег не принимает?

— Дома не принимает. А приходит иногда под мухой.

— Поздно приходит?

— Рано.

Она сверкнула ясными серыми глазами, подняла дрогнувшей рукой рюмку:

— За прошлое!

Новиков чокнулся.

— Я, пока ты одевалась, как раз войну вспоминал. Что-то не задерживаешься теперь в школе.

— Нет, я с начинающими занимаюсь.

— А сама?

— Замчал не поддается. И вообще.

— Что вообще?

— Не хочется в школу ходить. Отчаялась я.

— В чем?

— Во всем, — твердо сказала Шурочка и, стуча ножом по тарелке, стала резать огурец.

Новиков исподлобья смотрел на нее. Действительно некрасивая стала. Погасла. Дубина этот пенсионер. Его интересует моральный облик Олега Аргунихина, возглавляющего одну из секций добровольного спортивного глубокоуважаемого общества «Прометей». Чтобы без родинок был. Гладкий. Розовый, как поросенок. А Шуркин моральный облик? Ее настроение?

— Жалко, что ты не в духе, — сказал он. — Я к тебе с просьбой пришел. Так ведь откажешь?

— А вдруг нет?

— Надоело мне в конторе. Хочу вернуться к тренерской работе. С чужими неловко, сама понимаешь, — он хлопнул себя по протезу, — а с тобой мне не стыдно. Стаж знакомства большой, на одном языке говорим.

— Еще бы!

Еще бы? Что она хотела сказать? Что она тоже увечная? Что этот Ефремов, этот ханжа пенсионер, был прав и Олег уплывает от нее? Прямо не спросишь. Придется ждать, пока сама расскажет. Ясно одно — не за Олегом надо следить, за ней. Боль и отчаяние в одиночестве пухнут, как нарыв.

На другой день несколько человек из новеньких попросили разрешения присутствовать на занятиях. Они уселись на длинной деревянной скамейке за барьером, отделявшим усыпанный опилками круг от зала. Бородатый, отрекомендовавшийся Ромой Зайончковским, будущим геологом, болтал без умолку и взял на себя роль радиокомментатора.

В сторонке расположились два конюшенных мальчика: Вася, большеглазый, с длинным желтым угрюмым лицом, степенный и упрямый, и Юра — рыжий, сильно веснушчатый, склонный, ввиду ограниченности словаря, выражать свои переживания пантомимой. Новиков сел на скамейку позади них. В сущности, не стоило бы тратить время, смотреть на урок. Но странное любопытство, пробужденное Ефремовым, не давало ему оторваться от Аргунихина.

Всякий раз, выходя на манеж, Аргунихин волновался. Спросить его — он даже не волновался, а просто испытывал воодушевление, вдохновение, то состояние нервной сосредоточенности, какое всегда приходит вместе с желанием внушить свою волю.

Школа готовилась к осенним соревнованиям, и Аргунихину теперь каждый день приходилось заниматься С учениками и тренерами, которым предстояло участвовать в розыгрыше. Каждый тренер должен обладать терпением и наблюдательностью. Очень трудно заставить ученика усвоить все, что ты знаешь. Еще труднее заставить превзойти своего учителя. Можно создать ему специальный режим, рассчитать по секундам все упражнения, не жалеть времени на работу и ничего не добиться, если нет контакта с учеником. Тяжелее всего приходится тренеру-наезднику. Он должен воспитывать и ученика и лошадь. Ее желания надо угадывать, характер — изучать. И всего труднее установить правильные отношения между лошадью и всадником.

Струмилло сегодня первым выехал на манеж. Он был запасным в команде, на случай, если не выздоровеет повредивший ногу Малинин. Струмилло принадлежал к числу трудных учеников. Летчик по профессии, молодой, бесстрашный, спортивного склада, он был глух к лошади, как пень. Спокойная, послушная гнедая кобыла Генетика в его руках делалась неузнаваемой. Перед барьером она останавливалась или поворачивала в сторону.

— Отставить, — говорил Аргунихин.

Струмилло поворачивал, снова переходил на галоп, приближался к барьеру, и Генетика снова становилась как вкопанная.

— Ты пойми, — объяснял Аргунихин, — она отказывается от прыжка не у барьера, а за несколько метров. Догадаться можно по тому, как она выдвигает плечо или закусывает удила…

Объяснения не помогали, и все повторялось сначала. Юра поглядел на Васю, высоко поднял плечи, развел руками и постучал пальцем по скамейке.

— Дерево, — скорбно согласился Вася.

Доведись до него, он бы не стал нянчиться с этим тупицей. А вот Аргунихин нисколько не падал духом.

— Кто сидит на кобыле? Я или ты? — вразумительно спрашивал он. — Я же не могу за тебя чувствовать лошадь?

— А что такое чувство лошади? — поинтересовался Рома.

— Правильно ставите вопрос. В любом учебнике по конному спорту говорится, что хорошему наезднику необходимо чувство лошади. А объяснения еще не придумали. Англичане иногда называют его «симпатией»…

— А русские — «хорошим отношением к лошадям»? — перебил Рома.

— Можно и так. Только как ни назвать, загадки тут нету. Это чувство доступно каждому, кто до тонкости разовьет в себе внимание к поведению лошади.

— «Как жокей я тебя выхаживал, о твои стати!..» — громко продекламировал Рома, заглядывая в глаза высокой блондинке, сидевшей с ним рядом.