Магдалина Дальцева - Хорошие знакомые

В прошлом году ему стукнуло семьдесят, подумал Новиков, а до сих пор волнуется, как начнет вспоминать. Как любящая мать мучается недостатками своего ребенка, так и он ищет подхода к лошади, никогда не раздражаясь, считая самого себя виновником всех неудач. Хватает у старика терпения и внимания к лошади, а ты не умеешь стать родным для своих детей. Разные задачи? Там — воспитание, тут — заслужить любовь? Заслужить? Выпрашивать ее, что ли? Как рассказать сыновьям, что после войны инвалиды по-разному начали новую жизнь. Одни сломались, спились, сошли с круга, другие нашли в себе силы тянуть привычную лямку, третьи, как он, вернулись к любимому делу, не считаясь со своим увечьем, не думая, на каких ролях будут при нем существовать. И, как говорится, немногого добились, если смотреть со стороны. Ни званий, ни наград. Душевное удовлетворение со стороны не в счет. Шубы не сошьешь, лишнего метра жилплощади не получишь…

Бондаренко давно замолчал и задумчиво смотрел на круг. Там на беговой дорожке щуплый ездок в допотопном синем френче работал маленькую караковую кобылу: проехав с четверть круга, возвращал ее к старту и снова гонял на первую четверку. Конюхи вываживали по зеленой траве расседланных лошадей, казавшихся без сбруи голенькими, как купальщицы. Солнце уже клонилось к западу, и из-за черной тучи яркий, как прожектор, луч наискось освещал половину зеленого поля и выкрашенные белой краской конюшни с подслеповатыми окнами. Вдали, за забором, отделяющим ипподромные владения от железнодорожных путей, будто отдуваясь на морозе, пышно клубился белый дым маневрирующих паровозов.

Бондаренко из-под руки посмотрел на небо:

— Тучи на закат. Завтра будет дождь.

— Боитесь? — спросил Новиков.

— Гуляка может не пойти по тяжелой дорожке. Обману публику. Разыграют-то на копейки. Как думаешь?

Из-за конюшни вышел высокий сутуловатый жокей Шерстников, рядом с ним враскачку шагал Аргунихин. Так вот с кем он здесь! Зачем же он с Шерстниковым? С самым бездарным и нечистоплотным жокеем на всем ипподроме. Позапрошлый год Шерстникова на весь сезон лишили права езды за жульнические махинации. Новиков перестал чертить на песке клетки и принялся ломать прутик на мелкие куски. И, будто догадываясь о его недоумении, Аргунихин подошел, поздоровался с Бондаренко и, похлопывая по ноге беговой программой, сказал:

— Думаю посмотреть завтра Большие призы — в киосках программы раскупили. Пришлось тряхнуть старыми связями…

Шерстников молчал и ядовито улыбался. А ведь программа-то размечена, мелькнула мысль у Новикова. По всем правилам жокейских сговоров и надежд размечена!

Бондаренко недовольно пожевал губами.

— Больших рекордов не увидишь, не довоенные времена. Кому мы теперь нужны? В совхозе теленок сдохнет, секретарь обкома прикатит. На конзаводе весь молодняк угробят — никто не почешется.

— К вам тоже сейчас внимание, — сказал Аргунихин, — за границу посылают…

— Посылают, Тут спору нет. На одного наездника и трех лошадей — четыре чиновника едут. Сопровождающие лица…

Новиков улыбнулся. Не первый год он знал Бондаренко и не первый раз выслушивал его старческую воркотню. Послушать старика, так каждый последующий год был хуже предыдущего, всякое нововведение хуже старых порядков, и от естественного течения времени больше всего страдало рысистое коннозаводство и Московский ипподром. А ведь, наверно, этот постоянный спор со временем и помогает ему так неистово и бескорыстно работать?

— Пойдем, директор, — сказал Шерстников Аргунихину, — мы люди маленькие, мы государственные вопросы не решаем. Нас с тобой за границу не пошлют, нам больше других не надо. Пойдем сейчас на фабрику-кухню, после перерыва двойное-золотое привезли…

И, глядя в спину Аргунихину, Новиков вдруг отчетливо представил, как он завтра будет играть на бегах. Играть вопреки всем неписаным законам спортсменов-конников. Надо было все-таки взять у него из рук программу и посмотреть, есть ли там шерстниковские пометки — кружочки и галочки рядом с номерами лошадей, какие должны оказаться на первом месте. И сразу стало противно, обидно за себя. Что за слежка? Скоро, как ревнивой жене, по карманам придется шарить? Этот проклятый пенсионер, это он тут всю муть развел… А Бондаренко тем временем, неведомыми путями перескочивший на позапрошлогодние призы, рассказывал про дербистку Гильду, про ее редкие душевные качества:

— В деннике у нее все завешано попонами, ногавками, бинтами, сбруей… Никогда ничего с места не стронет. Если что в конюшне сделано — для нее закон. После дерби нас букетами завалили. Я их в конюшие по стенам развешал — цветочка не тронула.

— Может, не любит? — сказал Новиков, думая о своем.

— Какая лошадь цветов не любит? Просто оказывала уважение, понимала, что подарок…

По его словам выходило, что Гильда отзывчивая, добрая, великодушная, и постепенно Новикову стало казаться, что речь идет не о серой кобыле, которая пьет воду из ведра и отмахивается хвостом от мух, а о диккенсовской, что ли, героине. Того и гляди, эта крошка Доррит понесет отцу завтрак в долговую тюрьму.

Школьные тренеры с утра собрались в конторе. Вокруг выдвинутого на середину стола — пять мужчин и две женщины, только Новиков устроился в сторонке у окна, положил покалеченную ногу на стул, будто устала. А ничего не устала. Просто нравится издали смотреть на всех.

Повестка — утверждение списка участвующих в осенних состязаниях. Читает и комментирует Чулков. Разверстать людей нелегко. В этом году, движимые духом экспериментаторства, ввели новое правило. Участники командных состязаний не имеют права записываться на личное первенство. Олег слушает внимательно, спокойный, просветленный, только синяки под глазами еще темнее. Вчера целый день не был в школе. Рядом с ним Костя Филин — самый молодой из тренеров и самый способный. Первое место в личном первенстве ему обеспечено. Нет у него в Москве конкурентов, разве что у армейцев. Внешность футболиста, на лбу косая челочка, улыбнется — одного зуба не хватает, руки тяжелоатлета, будто привинчены на шарнирах к туловищу. На Филях, за заставой Ильича встречаются такие заводские ребята. Своевольные, сообразительные, деловые и в чем-то очень ограниченные. От самоуверенности, что ли? И хвастовство у них особое — молчаливое. Это не новичок Рома Зайончковский, тот наизнанку вывернется, лишь бы обратить на себя внимание. Филин лишнего слова не скажет, вперед не сунется. Но гордыня! Чулков его жестоко воспитывал. Видит, малый занесся, воображает — все превзошел. Посадил его на кобылу Грушу. Спокойную, послушную, только она хвороста видеть не могла. Если барьер из хвороста — все. Подкидывает задом — всадник на земле. Раза три она ковырнула его с облаков на землю — переменился человек. Вроде расширились горизонты. Чулков — талантливейший тренер, педагог-аналитик. Даже Олег не сумеет так подобрать лошадь к ученику, так быстро разгадать характер. С виду бесцветный, серенький, лицо смышленого мастерового, тоже рабочий паренек, как и Филин, но характер другой. Был бы у него интерес к технике, гремел бы на весь Советский Союз. А он прилепился к школе и очень доволен судьбой.