Семен Журахович - Шрам на сердце

— Кто я для нее? Что я для нее? Это было вчера… С той минуты только ее и вижу. Под платаном сейчас стоял и, дурак лысый, представлял: вот она подходит ко мне, гуляем, разговариваем. Приворожила? Когда я в книжках об этом читал — не верил.

Он деланно засмеялся.

Вечерело. Мы направились к больнице.

Уже когда подходили к своему корпусу, я сказал:

— Не кажется ли вам, Егор Петрович, что Алексей Павлович прав, когда сердится по поводу вашей «словесности»? Ведь иной раз, забыв, что рядом медсестры или санитарки, вы такое загнете. Да и в мужской компании гадко слушать. А что, если бы это докторша услышала?

Егор Петрович бросил на меня испуганный взгляд и покачал головой:

— Свинство!

Алексей Павлович, заглянув на веранду, присвистнул:

— Вот чудеса! Егорушка уже здесь. А до одиннадцати еще далеко…

Посмеялся, но немного погодя забеспокоился:

— Лежит, молчит…

Вышел на веранду и сразу же вернулся.

— Что-то неладно. Позову медсестру.

Потом слышно было, как медсестра допытывается:

— Температура? Голова болит? Чего вы молчите?

— Все нормально.

— Ну, Егорушка, я серьезно спрашиваю.

— А я еще серьезнее отвечаю. Порядок — на все сто.

— Может быть… — Она заколебалась. — Может быть, неприятности какие-нибудь?

— Наоборот, приятная новость: вы меня перевоспитали, дорогая Вера Ивановна. И вместо того, чтобы радоваться…

— Ох, Егорушка! — Ушла, покачивая головой.

Через несколько минут явился Константин Григорьевич.

— Как вы себя чувствуете?

— Дорогой доктор! Я хочу спать и потому разделся и лег. Это делают все каждый вечер. Аккуратно и своевременно… Что вас удивляет?

Доктор пощупал лоб, проверил пульс. Потоптался у постели.

— А все-таки?

— Константин Григорьевич, вам я признаюсь: хочу стать отличником третьей палаты.

Все, кроме меня, удивлялись. Один я знал, что сейчас на веранде лежит не Егорушка, а Егор Петрович со своими мыслями-узелками.

И на следующий день его никто не узнавал. Не охала молоденькая официантка, потому что Егору Петровичу и в голову не пришло чмокнуть ее в щечку. На процедуры и гимнастические занятия Егор Петрович являлся с такой точностью, что хоть часы проверяй.

А после обеда, войдя в палату, я увидел такую картину: Егор Петрович в трусах и майке стоял у кровати, на которой в позе факира сидел Москалюк, и, размахивая длинными руками, говорил:

— Нет, не может этого быть! Шутишь. Это написал нынешний поэт. Вот только не припомню кто.

Москалюк сердился:

— Тысячу лет назад! Тысячу, тысячу… — Потом обратился ко мне: — Вот, послушайте:

— Кто это сказал?

— Омар Хайям? — попробовал я угадать.

— Рудаки! — победоносно воскликнул Москалюк. — Абульхасан Рудаки, таджикский поэт. Жил тысячу лет назад. А он не верит…

— Подумайте только! — всплеснул руками Егор Петрович. — Уже тысячу лет тому назад люди знали такое мудрое слово…

— Погоди, — продолжал Москалюк. — Вот я тебе найду слова, сказанные две тысячи лет назад. Сенека! Слыхал про такого?

Егор Петрович откровенно признался: не слыхал.

— Луций Анней Сенека, — торжественно читал из своей книжечки Москалюк, — Мудрец Древнего Рима. Две тысячи лет назад. Понимаешь? Вот что он писал своему брату Галлиону: «Наивысшее благо представляет непобедимая сила духа, обогащенная мудростью опыта, спокойная в деянии, проникнутая великой любовью к людям и заботой о тех, кто окружает тебя…»

— Хотелось бы мне иметь такого братишку Сенеку, — с искренней завистью сказал Егор Петрович.

— Погоди! — поднял руку Москалюк. — Дальше Сенека пишет тому же Галлиону вот что: «Знаешь, где ты можешь встретить добродетель? Она, добродетель, на передовом посту защищает от врага городские стены, она покрыта пылью, у нее, у добродетели, загорелое лицо и мозолистые руки». Уразумел? Роскошествуют, пируют рабовладельцы, в золоте купаются, всюду разврат, хищничество… а он им в рожу: подлецы, знайте, что истинная добродетель — это мозолистые руки.

— Ну и дает браток Сенека! — восторженно воскликнул Егор Петрович, а потом сокрушенно покачал головой: — Как же это так? Еще тысячи лет назад люди знали такие умные вещи, а в мире только-только рассветает? Сколько еще на земле подлецов и хищников!

— А суть вот в чем, Егор, — подал голос Алексей Павлович. — Ты человек рабочий, руки у тебя мозолистые. Значит, хорошо знаешь, что такое работа наспех — стук-грюк, только бы с рук. А именно так господь бог сотворил мир. За шесть дней!.. Кто его, спрашивается, в шею гнал? К тому же, как известно, человека сотворил под конец, будто это последнее дело. Я б на его месте сперва б вот такого мудрого Сенеку слепил, а потом уже вместе с ним спланировал бы весь мир. Чтоб не шаляй-валяй.

— Халтурная работа, — с презрением махнул рукой Егор Петрович и направился на веранду.

— Однако учти, — бросил вдогонку Москалюк. — Материал был малоподходящий. Хаос, бестолочь, туман.

— Хороший мастер и бестолочи даст толк, — сердито, ответил Егор Петрович и вышел из палаты.

Сквозь стеклянную дверь веранды я впервые видел, что Егору Петровичу не спится. Он лежал, уставясь в потолок, и, должно быть, расстраивался оттого, что мир несовершенен, а тысячелетняя мудрость дала так мало добрых плодов.

Или, может быть, ему чудилось лицо докторши, которая невольно заворожила и уже, наверно, забыла его — одного из своих многочисленных пациентов.

А на соседней койке затих, задумался Москалюк. Может быть, ему сейчас пришло в голову, что дверь современности еще никому не удавалось отпереть стародавним ключом. Может быть, его мучает что-то очень далекое от Сенеки, свое личное, затаившееся в его мрачном молчании.

К завтраку Галина пришла побледневшая, беспокойная. Софья Андреевна успела мне шепнуть: «Боится бронхографии». А кто не боится этой адской процедуры?

Галина уставилась в тарелку, ела нехотя, отказалась от каши, не допила чай.

— Иду… — вздохнула и посмотрела на меня вопросительно, робко.

Я кивнул головой. Она покраснела. Бросила заговорщицкий взгляд.

— Спасибо! — и быстро-быстро вышла.

Уже через минуту я жестоко корил себя. Как я буду писать это письмо? Какого дьявола я согласился? Теперь ломай голову — что писать и как писать. Это тебе не рассказ, говорил я себе, тут думать надо… Тут нужно письмо не какого-то там выдуманного персонажа, а живого человека. Одна неверная нота, и все зазвучит искусственно, фальшиво. Как писать? Я и сам бы не прочь, чтоб кто-нибудь хоть изредка подсказывал мне настоящее слово.