Семен Журахович - Шрам на сердце

Мне стало стыдно за это никчемное, заезженное «не волнуйтесь», которое мы так щедро раздаем направо и налево.

— Иное дело, когда не любят друг друга. — Теперь ее взгляд был решителен, даже суров, — Тогда семейные размолвки лишь торг: кто кому должен. А тут… Мама привезла моего отца из госпиталя без ног. Тоже кричал: «Жалеешь? На что тебе калека?» А прожили с мамой еще двадцать лет. Умер недавно… Я знаю, Володя очень больной. Это у нас с мамой такая судьба. Мама говорила: я с ним счастлива. Я знаю, так оно и было. И я тоже, я тоже… Вы понимаете? Ради Володи и сына я на все, на все готова… А он опять: «Я больной, я тебе не нужен». Нервы… Вот сегодня пришла — бежала, летела, а он снова… Поговорите с ним. Только так, чтоб не догадался, что я просила. Нет, нет…

Кто-то приближался. Ирина замахала руками («нет, нет!..») и метнулась в гущу деревьев.

Ужин не шел в горло. Утомлял шум в столовой, к которому, кажется, уже привык; раздражала невежливость официантки; чай был холодный и отдавал распаренным веником.

По ту сторону стола сидела Галина. Теперь еще более бледная, с синевой под глазами. Бронхография… А у окна за длинным столом диетиков хмурился Володя. Теперь уже два гвоздя засели у меня в голове. Кроме Галининого письма, еще и разговор с Володей. Наперед знал, что он будет нелегким. Но чего стоят легкие разговоры?

Звали в кинозал. Пошел и я. Треть фильма все-таки просидел, страдал вместе с актерами — неестественные, прилизанные диалоги, искусственные ситуации, розовая водичка. Горемычные актеры делали веселые или встревоженные лица, но старательно избегали моего взгляда, и я понимал, что им тяжело и стыдно. Чтоб хоть немного облегчить их самочувствие, я вышел из зала.

На моей любимой аллее я увидел выхваченное из тьмы ярким светом фонаря розовое цветущее дерево. Лишь сегодня я узнал, что здесь его иудиным деревом называют. Оно ничем не похоже на осину с трепещущими листьями, а именно осина, как будто бы с давних времен, ассоциируется с именем Иуды. Но все, кого я спрашивал, называли это покрытое розовыми цветами дерево иудиным, и, видно, был в этом глубокий смысл. Вот он какой в действительности, цвет предательства. Не черный, не желтый. Он ярко-розовый, румянощекий.

На скамейке возле нашего корпуса сидел Москалюк. Вспыхнул огонек папиросы, и лицо его на миг мне показалось совсем черным.

— Добрый вечер, — сказал он. — Задержитесь, пожалуйста, на несколько минут. Присядьте…

— Спасибо.

— Присядьте и объясните вкратце, что такое жизнь. Думаю, что времени у нас до отбоя хватит.

— Несомненно! — в тон ответил я.

— Где-то я читал, что один человек принес мастеру глупость и спросил: «Нельзя ли, мастер, переделать эту вещь на мудрость?» — «Можно. Даже лоскуты на заплатки останутся», — ответил мастер.

— Если воспользоваться его опытом, — сказал я, — то у нас уйма времени. Есть только маленькая помеха — ваша папироса…

Москалюк бросил папиросу ловко, прямо в урну.

— Проклятое курево. Знаю, нельзя… А жить так можно? — Он помолчал. — Вам, наверное, кое-что обо мне рассказали? Так вот, была у человека жена, да однажды взмахнула крылышками — и нету… Улетела. Не знаю куда, не знаю, одна ли, может быть, с кем-нибудь. Все равно. Нет, черт бы меня взял, не все равно. Скажите, пожалуйста, откуда это в человеке берется? Жжет вот здесь, горит, а говорю: «Все равно». Больно, а нос деру. Так вот, улетела. А почему, спросите? Ну выпиваю малость. — Москалюк не поворачивался ко мне, но я уже догадался, что эту «малость» пропустил он и сейчас — Ну хватишь иной раз. Однако же голова на плечах. И работаю — дай боже! А она все на других смотрит: тот не пьет, тот лучше живет, третий — язык за зубами держит. Поверьте, я не из языкатых. Да не люблю фальши. Ну поссорился там с одним, так за дело же! Бывают такие: нет для них высоты. Трехсотметровую башню строит, а по земле ползает. Тому не смолчал, другому что-то сказал. Ну кто это придумал, что надо жить молчуном? Но это уже другой разговор. Так вот: была жена — и нету. Улетела, улетела… Видно, и семейное счастье надо строить с точной технической документацией. — Он засмеялся так, как смеялись актеры в фильме, который я не досмотрел. — Был тут один. На вашем месте лежал. Мудре-ец! Ты, говорил он, радуйся — стал вольным казаком. Пой, говорит, как Карась: сам пью, сам гуляю, сам стелюсь, сам засыпаю… Море по колено. Философ!

— Убогая философия. Есть и такая: ни о ком не думай.

— Плевать я хотел на эту философию, но иногда что-то внутри и пискнет: а может, и правда — лучше? Потом снова плюю.

— А вы не пытались производить психологические наблюдения над самим собой? Может, это что-то пищит, когда выпьете?

На этот раз Москалюк засмеялся уже от души, голос его стал мягче, потеплел.

— А знаете, когда вы тут появились, я, честно говоря, подумал: на кой ляд нам эта фигура?.. Простите за откровенность. Ну, думал, настанет скука. Того сего не скажи, а то еще и на карандаш возьмет. А вы что обо мне подумали? Какой-то пьянчужка?

— Подумал: у этого человека камень на сердце.

Москалюк, видно, хотел что-то сказать, но только махнул рукой:

— Пора, верно?..

— Пора.

Мы отправились в палату. И тут на него коршуном налетела Вера Ивановна:

— Я вас, товарищ Москалюк, в последний раз предупреждаю! Если еще раз выпьете — скажу не только врачу, но и профессору!

Москалюк, пятясь, разводил руками:

— Что вы? Когда? Да ни грамма…

— Помните! — и вышла, плотно прикрыв дверь.

— Что вы на это скажете? Сквозь землю видит… Ну и житуха!

Егор Петрович, сочувственно улыбаясь, запивал кефиром хлеб. Я угостил его колбасой и, сам заразившись его аппетитом, немного поел.

Володя мерил температуру. Алексей Павлович читал.

В одиннадцать Вера Ивановна, шевеля губами (должно быть, считала подопечных), прошла мимо наших коек, заглянула на веранду и хмыкнула:

— Что это с Егорушкой?.. Мужчина переходного возраста. Бурные смены эмоций.

И выключила свет.

— Поспим после дня праведного, — сказал Алексей Павлович. — Коллектив у нас складывается дай бог каждому. Да здоровый ли он, друзья-пневмоники, вот в чем вопрос.

Володя буркнул:

— Мне в этом нездоровом коллективе лучше, чем в том, здоровом.

Ночью я проснулся от духоты. Одеяло камнем давило грудь, я откинул его, но не стало легче. Легкие жаждали кислорода, прохлады. Чувствовал, еще немного — и меня затрясет кашель. Нащупал термос, глотнул горячей воды. Не становилось легче.

Я осторожно поднялся и медленно, избегая резких движений, надел спортивный костюм. Пять шагов на цыпочках — до двери. Так же на носках, придерживаясь стены, прошел полутемный коридор. Еще шаг — и ночная свежесть спасительной волной омыла меня. Распался железный обруч, сжимавший ребра, грудь расширилась вдвое.