Семен Журахович - Шрам на сердце

И Галина исчезла.

Профессор закончил консультацию строгим наказом: «Помните, вы приехали лечиться, а не думать. А если уж очень захочется — думайте о небе, море и горных тропках. Обещаете?» Что мне оставалось делать? Пообещал. Разве я виноват, что колесики в голове начинают вертеться вопреки всяким наказам? И сколько же их, этих колесиков… Софья Андреевна — сын, невестка, внук. Общая квартира или отдельная тихая комната? Запрыгали и перепутались плюсы и минусы. Попробуй их распутать. Спасибо хоть, что «не горит». Затем — Володя и Ирина. Довольно откладывать. Сегодня, самое позднее завтра, пойду с Володей на берег, чтоб никто не мешал. А Егор Петрович? Перед глазами встала и Вера Ивановна. Эта ни от кого помощи не ждет. Еще и сама кому-нибудь плечо подставит.

Но колесики вертятся.

И вот теперь еще — Клавдия. Найдет ли того, кто ее поймет, защитит от обидных взглядов и перешептываний?

В палате раздевались, наступила мертвая двухчасовка. Егорушка, потому что это опять был он — улыбка от уха до уха, серебряный блеск во рту, — артистически отстукивая чечетку, выбежал на веранду.

Володя, сидевший на постели, переждав Егорушкину чечетку, говорил Алексею Павловичу:

— Опять вы свое: война…

— Это не только мое, это — всех, — оборвал Володю Алексей Павлович. — Ты на льду лежал под кинжальным огнем — часами? Ты через болото полз? Бомбы над головой свистели? Друзей рядом с тобой разрывало на части? Если сравнивать — у тебя только мозоль, ботинок палец натер. Понял?

— Не палец, а душу. И не ботинок, а… — Еще миг — и Володя вспыхнет, однако переборол себя. — Вы каждый раз говорите: война да еще автобиография… Этого я уж никак не пойму. Теперь все грамотные, и каждый за пять минут может написать биографию. Что тут такого?

— Какой прыткий! Попробуй!..

Тут и я подал голос:

— В самом деле, разве это такая сложная вещь — автобиография?

— Глядите, какие умные! — почему-то рассердился Алексей Павлович. — Ложитесь, слушайте и молчите.

Мы легли, слушали и молчали.

— Семнадцатилетним пацаном добровольно пошел на фронт. Не хотели брать — маленький, тощий, на картошке вырос. Сам залез во фронтовой эшелон. Прибыли на передовую. Посмотрел старшина, покачал головой: «Уже и таких воробышков в пекло?» Я прямо закипел… А ведь и правда желторотый воробышек — ничего не скажешь. Вам лучше знать, что там историки пишут, а я видел и на собственной шкуре знаю, как нами, отчаянными парнишками, затыкали иной раз прорывы на фронте. Никто нас не подгонял. Мы сами кидались на танки, на кадровые эсэсовские дивизии, знали: надо! Полегло нас!.. Уже настоящими воинами стали, а иногда слышишь, как кто-то, падая, кричит: «Мама!» Я тоже, когда первый раз ранили, звал маму…

Кончилась война. Вернулся на свою Харьковщину. Медали. Нос кверху, хвост трубой. А что я умел? В деревне — скотины пять штук и заезженные работой, как эта скотина, бабы. Ну и фронтовики, покалеченная братия: тот без ноги, тот без руки. Работаем — шкура трещит. Машин — ни шиша, инвентаря — никакого. А сколько вдов и сирот! И все голодные. Откуда хлеба ждать? Надо сеять. На чуть живых коровах пашем, в бороны сами впрягаемся. Иногда какая-нибудь баба схватит горсть пшеницы — и за пазуху. Приказываю: верни! Она в слезы: детям же… Я, чтоб и самому не заплакать, ору на все поле. А что я мог сделать? Бригадир… В районе предупреждают: за посевное зерно головой отвечаешь… А еще, всю жизнь помнить буду, эти знаменитые колоски, которые оставались на поле после жнива. Пусть пропадают, а не трожь. За горсть колосков — под суд. Потащили вот так солдатскую вдову, а дома двое детей и старуха мать. Я — к судье. Он на меня как загремит: «Расхитителей защищаешь!» Еще больше бесилась наша председательша — черная душа. Я ей в глаза: «А куда девались пять поросят? Это уже не пять колосков…» Не забыла, гадюка, ужалила. Как-то по дороге на элеватор пропал мешок пшеницы. Хотя я тот день в поле был, на меня свалили, и вот уже я под судом. Тот же судья вкатил мне пять лет. Порядок. Лесоповал, потом строительство. Живу! Вышел на волю — куда? Только не домой. Иду с этой справкой наниматься. Известные окошечки, стеклянные глаза, одинаковые слова: анкета, автобиография. Пишу. И сразу же стеклянные глаза оживают — таких не надо. Порядок. Иду дальше. Снова пишу, снова стеклянные глаза — не надо. Злость меня разбирает, в какое-то окошечко матюка пустил — и ходу! А то можно было снова до лесоповала доматюкаться. Не мог я уже слышать этого слова — «автобиография». А где было взять другую?

Подался сюда, в Крым. Тут разора еще больше, везде нужны рабочие руки. Плюнул я на окошечки, пробился к начальнику стройки. Повезло — на фронтовика напал. Порядок! Работаю, получил койку в общежитии. Но душа кипит, и жгу я свечку с двух концов — пью, гуляю. Раскис, вот как ты, Володя. Молчи… Потом встретил свою Наталку. Худое, горемычное дитя войны. Вот тогда и почувствовал, что есть слово крепче стали: «должен!». Должен беречь ее. Сын родился — еще больше должен. Оглянешься вокруг — люди жилья ждут, на мою работу смотрят. Опять-таки должен. А там и дочка родилась… Теперь уже выросли. Сын институт кончает, учителем будет. Дочка медсестрой работает. Живу… Приходилось еще не раз писать автобиографии. И каждый раз приписываю: «Ненавижу гадов и прошу это помнить». Спрашивают: «Зачем это?» Требуют переписать. «Нет, не перепишу». К начальству вызывают. Начальство менялось раз пять. Одно смеется, другое сердится. «Не перепишу». Не нравится — могу уйти. Мир велик, работы хватит. Машут рукой. Мол, черт с тобою. Порядок. Знают, что у меня язык острый, ни перед кем не согнусь. Живу. И понимаю все, что вокруг меня делается. А главное, друзья, не забываю этого «должен». Это, брат, великое дело, когда сам себе скажешь: «должен!» Чтоб не кто-нибудь тебе целый день в ухо талдычил, а сам себе. Изнутри. О! Тогда — железно. Горы перевернешь, все болячки одолеешь… А теперь — спать!

Алексей Павлович помесил кулаками подушки, удобнее улегся. Он и ко сну собирался по-хозяйски.

Мы молчали. Что тут скажешь?

Но Володя с его неугомонным «нет», все же заговорил:

— Ох, Алексей Павлович, вы не знаете…

Тот открыл глаза:

— Я много чего на свете не знаю, но тебя вижу насквозь. Сам был таким… Спать!

Где там — спать! Я лежал, и думал, и вспоминал.

Вспоминал вот таких, семнадцатилетних, на фронте, мальчишечье упорство в боях и мальчишечье предсмертное: «Мама!» Вспоминал их нынешних, поседевших, как Алексей Павлович, меченных железом и кровью, — «ни перед кем не согнусь». Вспоминал и свою автобиографию, писание которой каждый раз было когда-то и для меня мукой.

Ну и мертвые часы пошли в нашей палате! Вера Ивановна сердилась, но вскоре перестала в это время заглядывать к нам.