Семен Журахович - Шрам на сердце

Алексей Павлович наклонился, пошарил у себя в тумбочке. Кряхтя выпрямился:

— Ох, поясница! Володя думает… Э-э, что говорить! У каждого свои заботы.

Он сказал: «у каждого», но я прочитал в его глазах недосказанное: «Тебе что? Сиди в тишине и пиши. Никакой пес на тебя не гавкнет».

Ох, Алексей Павлович, дорогой сосед по тумбочке. Однако я тут же одернул себя. Какое я имею право его упрекать? Ведь я не раздумывал о благополучном житии отличного мастера-строителя. Мне тоже часто приходило на ум, что ему несравненно легче. Работай, строй на радость людям, а там, глядишь, в газете и по телевизору прославят. И не надо терзаться над каждой страницей. И не надо, разрывая сердце, спорить с тем, кто все знает, кто решает судьбу твоих страниц.

От чистого сердца скажу: не было во мне ни капли зависти. Я рад был так думать об Алексее Павловиче. Кто-кто, а он заслужил. Мне иной раз хотелось взять обеими руками его крепкую руку и сказать, что я преклоняюсь перед его честным умом и мужеством. Преклоняюсь? Меня даже передернуло, даже в горле запершило от этого заезженного слова. Я понимал: не нужны Алексею Павловичу пышные дифирамбы и преклонения. Он гнушается этим. Не хочет, чтоб кто-то снисходительно похлопывал его по плечу и в то же время провозглашал, что он, Алексей Павлович, не просто уважаемый товарищ, а его величество… А в прежние годы он с еще бо́льшим презрением смотрел на тех, кто называл его маленьким винтиком.

Словесные узоры — никогда и никому они не украшали жизнь.

Через два или три дня лопоухий опять сидел на лавочке, поджидал.

— Москалец, — крикнул он, когда мы вышли из палаты. — С тебя причитается…

— Опять с меня?

— Точно! Я ж, дурак, забыл сказать главное… Катря приехала. Твоя Катря… Ждет, скучает.

Москалюк побледнел.

— Катря? И не написала?

— Зачем же писать? Живой приветик… Так что причитается!

Москалюк бросил: «Идем…» Они отошли, но нам хорошо слышны были возгласы лопоухого Данилы, на голове которого красовалась огромная кепка.

— Живой приветик! Ждет, скучает…

А к Володе пришла жена. Я поздоровался с ней и поспешил дальше, хотя Ирина посмотрела на меня с доброй улыбкой.

Мне было стыдно. Сколько прошло дней, а я все еще не собрался поговорить с Володей. Что ему сказать и как сказать? Сложный и запутанный мир семейных отношений. Что может там разглядеть посторонний глаз? Любое вмешательство — это как прикосновение чужих холодных пальцев. Семейные арбитры, советчики, миротворцы и просто любопытные доброжелатели — кому они помогли?

Тем более что это Володя. Чувствительная, ранимая душа.

Уже не раз я его видел в окружении детей. Должно быть, только тогда он и был самим собой. Со своей справедливой строгостью и бескомпромиссной требовательностью. Прежде всего — к себе. Со своей добротой. Со своим вдумчивым словом, со своим умением слушать других. Живая душа, открытая для всего живого.

Как-то он мне рассказал: «В углу школьного двора двое мальчишек держат голубенка с подбитым крылом и спорят: кому из них за ним ухаживать? Наконец договорились — по очереди. Два дня один, два дня другой. Потом кто-то из них говорит: «Мне снилось, что я летаю, не на самолете, а взаправду. Лечу — немножко страшно, но как хорошо! Интересно, птицам снятся сны?» Другой на это отвечает: «Зачем им сны! Они ж сами летают».

А еще рассказывал мне о «проканцеляренной душе» той самой заведующей учебной частью его школы.

— По сравнению с ней робот — мыслитель. Цитаты из Макаренко, из Сухомлинского. Но я убедился: не читала. Макаренко «проходила» в вузе. Высказывания Сухомлинского взяты из статей в «Учительской газете». Кто-то за нее прочитал, а она — для ширпотреба! — себе выписала. При ней всегда записная книжка, и в случае чего: нате вам, пожалуйста — авторитетная цитата. А свое? Хотя бы одно свое слово.

— Послушайте, друг, — сказал я. — Такой человек достоин жалости. Она даже во сне не летает.

— Мне жаль детей! — резко ответил Володя. — Кто научит их думать? Кто привьет им независимость суждений? Эта особа радуется, когда весь класс — сорок живых душ — на какой-нибудь вопрос отвечает одинаковыми, заученными словами. Она радуется, а у меня темнеет в глазах… Оптовая педагогика! Один поэт сказал: сокол парит в одиночестве. А воробьи щебечут стаями. И, наверно, одинаковыми воробьиными словами. Кого растят? Молчащую воду?

— Что это такое — молчащая вода?

Володя махнул рукой:

— Когда-нибудь расскажу.

— Послушайте, Володя…

Но он перебил меня:

— Вы слышали про «зеленую школу» Сухомлинского? Я уж не говорю о педагогическом таланте этого человека — возьмем лишь его «зеленую школу». Вместе с детьми создать школьный сад, создать цветники и чтоб это делалось не только руками, но и душой. Тогда каждое деревце, каждый цветок в глазах ребенка будет им же созданное чудо. А у этой особы под рукой записная книжка с цитатками. Это для нее весь Сухомлинский… А Януш Корчак? Стыдно сказать, но некоторые в нашей школе имеют самое туманное представление — кто это такой? Для меня он наивысший пример человечности! Пошел с детьми, со своими воспитанниками в газовые камеры Треблинки, хотя мог остаться жив и цел. Даже фашисты, считаясь с его именем, известным всему миру, сказали: «Детей мы заберем, а вы свободны». А он пошел с детьми. Показал, каким должен быть человек в нечеловеческие времена. У меня уже целая библиотека, сотни статей из газет и журналов о Корчаке и Сухомлинском. Кстати, и Сухомлинского гитлеровцы пытались убить на фронте. Не убили, но сократили жизнь.

— Вам надо учиться, Володя. В школе нужны именно такие, как вы.

— Учусь. — Он вздохнул. — Заочно. Нелегко…

— Какой факультет?

— Исторический… Штудирую ту самую историю, о которой Москалюк где-то вычитал, что она еще никого ничему не научила.

Все наши разговоры с Володей вертелись вокруг близких ему тем — дети, школа. А как заговорить о личном? Он может сразу замкнуться, сдвинуть брови и, из вежливости слушая, думать: «Этот седой тюлень тоже взялся меня поучать. Какая скука!..» Либо вспыхнет: «Это мое личное, сокровенное, моя боль. Неужели каждый должен щупать пальцами и давать рецепты?!»

Я спустился к морю, побродил вдоль берега. День был хмурый. Серое небо. Серое море. Горы в тумане.

Именно в такой день серая тоска томит сердце и хочется вырваться из нее любым, пускай даже неожиданным способом. Сесть на пароход — какой угодно, куда угодно; вскочить в дальний автобус, не спрашивая маршрута; помчаться на аэродром и купить билет на самолет: «Куда вам?» — «В ясный день». А есть ли такой маршрут в расписании авиарейсов?

Возле гостиницы «Таврида» ко мне подошел незнакомый человек и деловито спросил: