Семен Журахович - Шрам на сердце

…Через две-три минуты Константин Григорьевич позвал медсестру и они вместе, чуть не силой, заставили Клавдию выпить валерьянки, сделали укол. Никак не могли остановить ее отчаянных рыданий.

— А эта языкатая ляпнула кому-то: «Ишь какая! В нашего доктора втюрилась». Нашла словечко!.. и пошло. Ну и задал ей перца Константин Григорьевич.

Галина умолкла.

— Как она доедет? — покачала головой. — Прямо не в себе прибежала в палату, схватила вещи: «Уезжаю!» — «Почему?» Трясет ее всю, молчит. Помогла ей уложить чемодан, пошли к троллейбусу. Опустила голову, молчит. «Клава…» Посмотрела на меня так, что и я онемела. Прощаемся. У меня горло стиснуло, еще немного — разревусь среди площади. Тогда она вдруг: «Я заплакала и сказала, что люблю его. А он промолчал, потом вышел из кабинета…»

— Даю вам слово, слышите? Честное слово, Алексей Павлович.

— Ну, гляди, парень! Я такой, что приеду и проверю, какое у тебя слово.

Когда я вошел, они замолчали. Но через минуту Москалюк вскочил и с удивительной для него горячностью обратился уже ко мне:

— И вы тоже будьте свидетелем. Я слово дал: ни капли. Завязал! И каждый год буду лечить легкие, бронхи и всякие там печенки. Стыд так запускать себя… Если б вы знали, какая она у меня красивая и хорошая — Катя, Катруся. Приехала, ждет… Все заново! Вся жизнь — заново. Мне еще сорока нет, а уже раскис, постарел. Стыд! Но теперь увидите. Мое слово — железное. Ради Катруси все сделаю. Небо готов наклонить. А что? Взберусь на башню и наклоню.

— Гляди мне, — отеческим тоном говорил Алексей Павлович, — а то я такой, приеду…

— Приезжайте! И вы тоже, — это уже ко мне. — Такая радость для нас будет! Она у меня очень гостеприимная.

Еще не раз мы услышали от Москалюка это взволнованное и горделивое «она у меня».

А после обеда, когда мы с Егором Петровичем направлялись к тихой аллее, где-то поблизости раздался исполненный злобы и боли вопль:

— Сволочь! Мерзавец!

Кричал Москалюк.

Мы бросились туда.

Алексей Павлович и Володя крепко держали за руки Москалюка, он рвался изо всех сил и хрипло кричал: «Пустите…» А перед ним стоял Данила, хлопал глазами и виновато бормотал:

— Ну пошутил… Нельзя и пошутить? Да я… Да он…

Москалюк вырывался, из горла вылетали хриплые, сдавленные возгласы:

— Мерзавец! Сволочь! Пустите, я ему…

— Что случилось? — Егор Петрович вплотную подошел к Даниле.

— Да вот пошутил… Пошутил, а он…

— Выкладывай и нам свои шуточки, послушаем.

Что-то в голосе Егора Петровича испугало Данилу. Ссутулился и почему-то еще глубже натянул кепку на свои растопыренные уши.

— Да я что?.. Разве ж я?

— Говори!

— Да про его Катрю… Не приехала она. Это я пошутил…

— Ага, пошутил. Шутки-прибаутки…

Егор Петрович резким движением схватил Данилу за ворот, правая рука его взлетела вверх и влепила под кепку звонкую пощечину. Лопоухий покачнулся, замотал головой и стал тереть щеку, но не ту, битую, что взбухла красным пузырем, а другую, побледневшую.

— Все! — спокойно сказал Алексей Петрович, отпуская руку Москалюка. — Иди, собака, вон! И знай: никто ничего не видел, никто ничего не слышал. Вон!

Мы стояли и смотрели, как Данила, пригнув голову, шел к воротам.

— У-у, гад! — простонал Володя и кинулся в сторону, сквозь колючий кустарник.

Мы с Егором Петровичем молча двинулись по дорожке. Алексей Павлович остался с Москалюком, с его горем, с его каменным молчанием.

— Мало я ему всыпал, — вздохнул Егор Петрович. Но через минуту засветился улыбкой: — Впрочем, для первого знакомства хватит…

Потом мы снова вернулись к разговору, оборвавшемуся из-за того субчика в огромной кепке. У Егора Петровича была деликатная задача. Случайно (но я думаю, не совсем случайно) он узнал, что у той докторши, что запала ему в душу и которую он не забыл, хотя прошло уже не три, а тринадцать дней, завтра день рождения. И целые сутки (потому что и ночью не спал) он мучается и не придумает: как ему поздравить именинницу.

— Если б вы видели эти глаза, это лицо!

Я был поражен. Нет, мне не показалось, Егор Петрович действительно покраснел.

— Я привык так: беру бутылку водки, торт. «Здравствуй, Маруся, поздравляю с днем рождения». Но тут…

Я не спешил подсказывать. Егор Петрович и сам понимал, что Егорушкины обычаи тут не пригодны.

— Какие-нибудь хорошие духи? — размышлял он. — Но это, верно, подходит между друзьями. А кто такой для нее я? Еще один пневмоник. Жаль, что на рентгене она не могла разглядеть мою душу. Целую ночь мучился, что бы такое придумать? Может быть, коробку конфет? Но мне почему-то кажется, что это ей не понравится. Она не такая, как другие. Ухажерский подарок, правда?

Егор Петрович смущенно посмотрел на меня и деланно засмеялся.

— Смешно? И сам не знаю, что со мной творится… На чем мы остановились? Конфеты?

— Нет, — сказал я. — Цветы.

— Цветы? — удивился Егор Петрович.

— Да. На набережной продают чудесные цветы.

— Здорово! — Егор Петрович по-детски обрадовался. — А знаете… Я еще никогда не дарил женщинам цветы. Это как раз для нее. Она не такая, как другие. Цветы и открытка. Вы мне, пожалуйста, помогите. Чтоб красиво! Нет, это для нее не подходит… Надо душевно. Ведь она… — Он покачал головой. — Какое лицо! Какие глаза!

Уехала Софья Андреевна, тихая седая женщина, с которой мы о чем только не беседовали, сидя за одним столом в столовой.

Когда я как-то заговорил с ней о сыне и невестке, об их «вместе или не вместе» и связанной с этим квартирной проблемой, она сказала:

— Я мало верю в советы со стороны. Надо хорошо знать людей, чтоб хоть немного разобраться в их взаимоотношениях. И вообще, жизнь — такая вещь… Может быть, когда-нибудь будете в нашем городе, заходите. Я оставлю вам адрес. А рецепты семейного счастья, их и по радио передают, и в газетах печатают — хоть отбавляй! — рядом с рецептами салатов и пирогов. А что проку?

Я с ней охотно согласился.

— Кстати, — смеясь добавила она, — как-то вздумала я испечь пирог по газетному рецепту. Никто есть не хотел.

Через неделю попрощалась с нами и румяная Галина.

— Побываете у нас дома и на заводе. Ой, как я уже хочу домой!

— Не хворайте!

— Да уж не буду. До первого сквозняка…

Исчезли три мушкетера с веранды. Исчезли так же незаметно, как незаметны были и здесь, занятые лишь своими делами, своими развлечениями и разговорами, обособленные от всех.

Вместо них появились на веранде трое других. Молодой врач, студент-филолог и шофер из симферопольской автобазы. Знакомясь, он говорил каждому: «Я из симферопольской автобазы. Знаменита на весь Союз!..»

Все трое — после тяжелого гриппа и воспаления легких. Словом, начинающие пневмоники.