Семен Журахович - Шрам на сердце

Он посмотрел на меня. Я мог только грустно покачать головой:

— Так оно и есть.

Что я мог еще ему сказать? Что я не раз думал об этом и сам? Что не уверен, хватит ли у меня душевных сил переписать вчерашнее заново?

— Простите, я сбился на общие рассуждения, — продолжал Константин Григорьевич. — Буду говорить о том, что задело меня лично. Имею в виду Геннадия, в котором я отчасти узнал себя. Отчасти — потому что вы с ним обошлись очень уж осторожно. А надо было раскрыть всю… как бы это выразиться?.. ущербность этого персонажа. Комплекс неполноценности…

Я ждал. Он бросил на меня иронический взгляд.

— Удивляетесь? Именно в этом, если не приглаживать, и есть причина того, что произошло… Девушка, которую я любил, была умная, чуткая, ее тонкая интуиция меня поражала, даже пугала иногда. И вот — третий. Мой бывший одноклассник. Как и мы, студент, но учился в Киеве. Приехал на каникулы. Собственно, я их и познакомил. После первого вечера, который мы провели втроем — кино, кафе, парк, — Богдана, когда я проводил ее домой, поцеловала меня и сказала: «Ты лучше… И всегда будешь для меня самым лучшим».

Но подлый голосочек внутри заставлял меня все время сравнивать. Не в свою пользу. Я был неразговорчив. Он живо рассказывал разные байки и сыпал остротами. Я иной раз держался неловко, скованно, а он непринужденно и уверенно. Это становилось невыносимым самовнушением. Я следил за каждым своим шагом, и любая мелочь — ничтожный кроссворд, в котором он скорее находил слова, — заставлял меня сникать. Богдана тонко чувствовала все, что со мной происходило, и изо дня в день повторяла: «Ты способнее, ты глубже. Поверь, меня не ослепляет внешний блеск…» А меня ослепляла ревность. Стоило ей засмеяться, когда он сострит, меня уже лихорадка бьет. Мы с ним по-разному подошли к своим студенческим годам. У меня — горькое, голодное детство. Отец, искалеченный войной, мать санитарка. Я с пятнадцати лет должен был зарабатывать на хлеб. С детства не любил уверенных, благополучных, языкастых. Но и завидовал им, чувствовал их превосходство над собой. В чем тут дело? Ведь другие и после тяжелого детства выпрямляются, живут… Уже потом я понял, что причина всех болячек — это рабское у меня в характере. Помните: Чехов писал своему брату, что надо капля за каплей выжимать из себя раба. Я понял это, но слишком поздно… Надо было создавать самого себя. Но я был неопытным и неискусным мастером. Какое там мастером! Самоучкой… Сколько понадобилось времени, чтобы достоинство взяло верх над недооценкой своих сил и возможностей, которая временами приобретала уродливые формы самоуничижения.

Константин Григорьевич замолчал. И я не знал, что ему на это ответить. Если б все сложилось хорошо, он не говорил бы с такой болью и горечью.

— Вот чего вы не договорили, когда писали своего Геннадия, — сказал он и снова замолчал. Что-то в нем защелкнулось, и снова все замки закрылись.

Мы пожали друг другу руки и разошлись.

Я направился к кипарисовой страже, охранявшей нашу дорогу. Двое сурово молчаливых, припорошенных пылью часовых расступились, и я остановился над обрывом. Море и небо, как всегда, притягивали к себе и в то же время вызывали грусть и сожаление о том, что оставалось позади, а — кто знает? — может, и о том, что ждало впереди. Если бы мы могли всегда проследить и выяснить причины грусти, она, вероятно, рассеивалась бы как легкий дым.

Оставалось еще несколько дней. Покину и я это тихое место, второй корпус, неугомонную третью палату и крутую гору над морем.

Пора домой. Нырнуть в привычные — и непривычные — заботы. А главное: стать лицом к лицу с чистым листом бумаги, как стоял здесь — с небом и морем. Только там будет неизмеримо труднее. Там молчать нельзя. С чистой страницы кто-то шепчет, говорит, даже кричит: «А ну скажи, что у тебя на душе и за душой?» И должен броситься на этот лист — грудью на лезвие ножа.

Но пусть даже каждый лист бумаги будет отрывать кусок сердца, не стану колебаться, не пожалею, только бы Константин Григорьевич, прочитав, сказал: это правда.

Я думал о Москалюке. Найдет ли он свою Катрю, поймут ли друг друга? А еще — хотелось мне постоять рядом с ним на стальной высоте и услышать, как поет металл в его руках. Но, может быть, эта песня лишь для посвященных, а другим ее не услышать? Однако я верил, что она дойдет до каждого, кто хоть раз в день вглядывается в небо.

А еще я думал про Егора Петровича. В самом деле! Как хорошо было бы снова встретиться, походить вдоль набережной, выпить ароматного черного кофе; опять увидеть, с каким комическим удивлением он смотрит на узенькую рюмочку коньяка. И послушать, узнать, как сложится у него жизнь и удается ли ему, как он взял себе за правило, быть везде и всегда веселым.

А Володя? Его школьники? Его Ирина?

Я мечтал (у моря хорошо мечтается) невидимкой очутиться в тесном кругу детворы, беседующей с ним обо всем на свете. О море, о кручах Ай-Петри, о степи, зверях, птицах. О тех птицах, которым не нужно марево снов, потому что они летают.

Хотел бы я также знать, какую страничку допишет в своей автобиографии Алексей Павлович.

Собирался дождь. Влаги давно уже ждала пересохшая земля и пропыленные деревья.

Тучи ползли с моря. А навстречу им двигалась гора, где я стоял. Моя гора, с которой далеко видно.

Моря оставалось все меньше и меньше. Оно хмурилось, чернело. Мрачное небо давило на него сверху. Упала на свинцовые волны молния и потонула. Бессильно-злобный гром раскатился вокруг.

Ни одной капли! Казалось, что гроза минует побережье, лишь позабавится молниями и громом. Но еще миг — и полило. Не частый дождь, не густая завеса водяных стрел, а сплошной водопад.

Я прибежал в палату весь мокрый. И, как ни молил судьбу о милосердии, попал-таки на глаза грозной Вере Ивановне.

— Немедленно в постель! Вот позову доктора…

Через минуту она принесла грелку к ногам. Потом стакан горячего чая. И все ворчала, ворчала:

— Хотите простудиться? Не пустим домой! Хотите опять кашлять?! Ох эта мне палата!..

…Последний день. Завтра попрощаюсь с тобой, второй корпус, гостеприимный приют пневмоников.

Прощай, моя аллея, благословенная тишина. И вы прощайте, часовые этой тишины, кипарисы, и ты, гора над морем. Может, посчастливится когда-нибудь, и ты двинешься навстречу мне, как вчера двинулась навстречу грозе, чтоб я смог с твоей высоты скорее увидеть море и простор, без которых мертвеет душа.

1973

Пер. А. Островского.

Знакомые знали, куда она бежит, знали, что муж ее тяжело, говорили даже, безнадежно болен. Никто не решался наткнуться на Ольгин отчаянный взгляд, который кричал: не троньте, каждая минута дорога.