Семен Журахович - Шрам на сердце

— Глядите, ребята, не запускайте болезнь. А то согнетесь и раскиснете, — поучал их наш уважаемый, хотя и никем не назначенный староста, Алексей Павлович. Он пощупал у них бицепсы: — Эх, вы, слабаки! Закаляться надо… А что касается здешних порядков, то знайте: дисциплина! И дружба! Помните, что вы попали в больной, но здоровый коллектив!

Во время мертвого часа заглянула Вера Ивановна.

— Сколько это будет продолжаться? Ох уж эта мне палата…

Но на этот раз не стало тихо даже после сердитого замечания медсестры.

Иссякло все-таки терпение у нашей Веры Ивановны. Пошла, видно, жаловаться, потому что через минуту появился Константин Григорьевич. Был не на шутку сердит.

— Дорогие друзья, у нас тут не дискуссионный клуб. Режим! Порядок! Алексей Павлович! Вы же наш первый помощник, как же это?..

— Простите.

Врач вышел, и тут же заговорил Алексей Павлович.

— Зря, зря так делаешь, Михайло. Прежде всего надо вылечиться.

Я тоже пытался воздействовать на Москалюка. Он твердо решил на две недели раньше уйти из больницы.

— Поеду в Никополь. Там Катрина сестра. Раздобуду адрес. А может быть, там и сама Катря…

На все наши уговоры и советы он твердил одно: «Поеду в Никополь». В конце концов он вспыхнул и, чеканя каждое слово, сказал:

— Почему вы не договариваете до конца! Знаю, о чем думаете. Сорвется Москалюк и снова за бутылку. И его честное слово собаке под хвост. Верно? Так знайте: Москалюк скорей подохнет, чем нарушит слово. Если даже не вернется Катря, устою на ногах. Через год, через два вернется. А нет, так и пять лет буду ждать. Черта лысого вы понимаете… А коли так — молчите!

И мы умолкли, как школьники после строгого окрика учителя.

Кто кого должен учить жизни? Я не знаю более запутанного и неразрешимого вопроса. Как охотно мы поучаем любого, кто попадет нам под руку. И сразу же — откуда только берется — появляется чувство превосходства: ведь я его учу — значит, должен слушать! Пройдет день-два, и кто-нибудь читает тебе длиннейшую проповедь, ничуть не интересуясь твоими мыслями и реальными житейскими ситуациями. Ох эта доморощенная педагогика! А может быть, надо хоть немного учиться друг у друга? Приглядываться, прислушиваться. Кроме того, забываем, что учит не только слово, но и молчание, взгляд, пожатие руки. Необязательно сильной. Может быть, это будет чуть слышное прикосновение детской ладони.

Не знаю, о чем думал Алексей Павлович. Возможно, и ему пришло в голову что-то в этом роде, потому что он, всегда готовый дать наставление, смотрел в окно, и лицо у него было грустное, я бы даже сказал, скорбное.

На следующее утро мы прощались с Москалюком. Был нервен, суетлив. Однако время от времени натягивал вожжи. Тогда (считанные, однако, минуты) говорил сдержанно, двигался неторопливо. Пока новый водоворот не подхватывал его.

— Я вам вот что скажу: пока человек не сдается, он сильнее судьбы.

— Кто это сказал? — спросил Володя.

— Я! — в голосе Москалюка звучала искренняя убежденность.

— Ты?

— А кто же?

— Мне кажется, что я где-то читал… — Володя старался вспомнить и не мог.

— Где ты там читал?! — махнул рукой Москалюк.

Я улыбнулся. Кто бы решился обвинить Москалюка в том, что он присвоил чье-то крылатое слово, если это слово окрылило его самого?

Первым обнял Москалюка Егор Петрович. Был молчалив и растроган. Следом за ним расцеловались с Москалюком и мы.

Подошли попрощаться и новички с веранды. Видно было, что наши взволнованные проводы вызвали у них уважительное удивление.

— Э-э, ребята, приехали вы поздно, — пожалел их Егор Петрович. — Не повезло вам. Я тоже уезжаю.

Правда, через два дня провожали Егора Петровича. Утром, когда мы вместе шли из столовой, он изумленно посмотрел на меня и спросил:

— Вы и в самом деле пишете книжки? Мне говорили, да я сперва думал, что они шутят.

— Доводится, — вздохнул я.

— Не представляю… — Лицо Егора Петровича выражало сочувствие. — Я письмо напишу — голова лопается. А ведь то книга!

— Еще сильнее лопается. Склеишь, завяжешь и должен писать дальше.

— Ну и работенка, — покачал головой Егор Петрович. Потом с забавным смущением проговорил: — Вы уж простите, что я так… по-простецки…

— Все было хорошо, Егор Петрович. Порядок!

— Точно?

— Абсолютно точно.

Он засмеялся и хлопнул меня по плечу.

— Ну, как говорится, дай боже, еще встретиться…

Должно быть, все пневмоники собрались у корпуса. Третья палата расставалась со своим веселым больным.

Егор Петрович прежде всего подошел к нашей неумолимо строгой Вере Ивановне и торжественно поцеловал ей руку. Она засмеялась. А когда он неожиданно чмокнул ее в щеку, замахала рукой:

— Ох, Егорушка!

Так под смех, шутки и это знаменитое «ох, Егорушка!» мы попрощались. Егор Петрович сел в машину. Такси двинулось, а он все тянулся к нам руками, улыбкой, взглядом.

Последний прием у врача. Последний разговор с Константином Григорьевичем.

— Есть, есть определенные сдвиги, — сказал, улыбаясь. — После этого, как известно, ораторы переходят к своим неизбежным «но»…

Я терпеливо выслушал его предостережения и советы. Обещал, разумеется, и дома продолжать утреннюю гимнастику, вечерние прогулки; не простужаться, не переутомляться, не нарушать режима. И еще два десятка «не».

Я со всем соглашался, искренне благодарил. А сам приглядывался к его преждевременной седине, к горькой складке на лбу, затаенной грусти в глазах.

Еще одна судьба. Эта уже останется для меня закрытой, неузнанной.

— Мы люди радушные, но, принимая во внимание специфику нашего дома, не приглашаем еще раз. — Константин Григорьевич отодвинул в сторону бумаги, помолчал, посмотрел мне в глаза и отвел взгляд. — А теперь, если не возражаете, поговорим немного на другую тему. Прочитал вашу повесть и, с вашего разрешения, хочу сказать вам несколько слов.

У меня чуть не вырвалось: «Прошу вас, не надо…» Что говорить о давнишнем? Оно уже в значительной мере не мое. Проходят годы, и мы сами меняемся, другими глазами видим вчерашний день. Многое перекипело и перегорело. Однако я заставил себя вежливо произнести:

— Пожалуйста.

— Вам, верно, интересно было бы услышать оценку самого произведения. Я этого не умею… У меня один критерий: правдиво — не правдиво. Я, собственно, хочу сказать о своем, личном.

— Это мне всего интереснее.

— Дело в том, что в одном из действующих лиц я отчасти узнал себя. Если сбросить лет двадцать с гаком и все на протяжении этих лет пережитое. — Константин Григорьевич умолк, и мне показалось — он уже жалеет, что начал этот разговор. — Так вот, старая история: двое влюблены в одну девушку. И она делает выбор. Довольно часто — неудачный. В этом роде я встречал и в других книгах. Это не в укор вам. Сама ситуация повторяется в жизни чуть не каждый день и всегда будет новой. У вас… не обижайтесь, пожалуйста, не вся правда раскрыта. Есть откровенные страницы, но кое-что приглажено, а кое о чем вы умолчали.