Семен Журахович - Шрам на сердце

Почти всегда начинал Володя.

Вот и сегодня он стоит, бледный, с каплями пота на лбу, и размахивает кулаками, забивая слова, как гвозди:

— Как же, как же быть спокойным? Это же школа. Кто из нее выйдет? Какие люди?.. Дети ходили, собирали макулатуру, таскали эти мешки. Видели бы вы, какие у них были лица! Радость, сияние в глазах. Школа — на первом месте! Рапорт, ура!.. А макулатура лежит и лежит в подвале. Потом что-то там с трубой случилось, воды натекло. Гниет наша макулатура. Кто-то из ребят написал в комсомольскую газету. Под псевдонимом. Это, заметьте, говорит о моральном климате в школе. И что же вы думаете? Началось, завертелось мерзкое следствие. Завуч вызывает в кабинет, допрашивает: кто? И это педагоги! До чего дошли: подговаривают некоторых школьников, чтобы выведывали, подслушивали. Один девятиклассник — он приходил сюда, Дмитрий Горобец, — сказал им: не имеете права! Вызвали родителей. И это в школе… Калечат души. Я хочу, чтоб каждый из них мог сказать: «Ни перед кем не согнусь». А тут их сызмала гнут! И вы хотите, чтоб я спокойно…

— Да подожди, — перебил Алексей Павлович. — Не даешь слова вымолвить. Спокойным при всякой мерзости может быть только покойник. Или — мерзавец, каменное сердце. Я о другом говорил: нервы, нервы! Подливай воду в радиатор. Так много не навоюешь, ненадолго тебя хватит.

— Ну и черт с ним, то есть со мной, — Володин голос уже как натянутая струна.

— Видите, — обратился к нам Алексей Павлович. — Стук-грюк — и все к черту. Где твоя ответственность за дело, за детей, о которых ты так болеешь? Где твое «должен»?

— Мое «должен» заключается прежде всего в том, чтобы сказать «нет», когда творится зло, — уже немного спокойнее ответил Володя. — Вы слушайте дальше. Заподозрили-таки одного ученика и взялись за него: «Ты запятнал нашу школу, занявшую первое место. Признай ошибку, осуди…» Я им говорю: спуститесь вниз, в подвал, и посмотрите, как гниет макулатура. Вот где настоящее пятно. А этот ученик правду сказал, зачем вы заставляете его лгать? Таить в душе одно, а говорить другое. Как он будет дальше жить? Может быть, как раз с этого дня душу его начнет точить червь лицемерия, двуличия… Школа ведь не механическая передача знаний. Два плюс два… А какой мир открывается ребенку в школе? И кто его открывает — это тоже важно. Наша завуч, о которой я говорил, какой у нее мир? Мелкий, завистливый, потребительский… А дети все видят, все понимают.

— Много значит пример родителей, — сказал Алексей Павлович.

— Разумеется. Некоторые родители выслушают своего сына и советуют: а ты помалкивай.

— Я где-то читал, — вмешался в разговор Москалюк. — Педагогика учит, что нельзя пугать детей. Не могу понять, почему только детей? — Он подмигнул мне и засмеялся. — А теперь скажу, что я думаю. Слушаю вас обоих… Вы, Алексей Павлович, правы, но еще больше прав Володя. Голыми нервами много не навоюешь, но и терпение лопается, и тогда… Я, к примеру, слова покрепче употребляю, чем воспитанный Володя. Правда, у меня и условия другие — производство. Есть у нас прораб — жулик, хапуга, приписчик… Иногда сидишь и думаешь: зачем они путаются под ногами, бездушные, ничтожные людишки? С куцым умом и длинными языками? Вся наша жизнь была б несравненно лучше, если б не эти ничтожества…

— Не согласен! — это Егор Петрович (а может быть, Егорушка?) подал с веранды свой голос и тут же возник перед нами — в трусах, со сверкающей улыбкой и сверкающей лысиной. — Прошу слова… — Все умолкли, должно быть, потому, что не каждый день можно увидеть такого оратора. — Нет, друзья-пневмоники, я не согласен. И вот почему. Я где-то читал, что, к примеру, собаке полезно иметь немножко блох. Собака чешется, отсюда — массаж, оздоровление кожи. Смекаете? А мы ж люди! Да мы салом заплыли б, если б не эти мелкие блохи. Что же до нервов, Володя, послушайся моего совета: сдай их в камеру хранения. Я в первый же день запер в чемодан — молчат!

Постучали в дверь.

— Егорушка! — послышался голос Веры Ивановны.

— Никого не слышит, меня слышит, — развел худыми руками наш оратор и — бегом на веранду.

— Мертвый час! — укоризненно вздохнул Алексей Павлович. — Ох, бессовестные… — и закрыл глаза.

Миновал и этот неспокойный день. Подошли минуты, когда строгая, но справедливая рука Веры Ивановны выключила свет.

— И чтоб ни словечка!

Только закрылась дверь, заговорил Москалюк.

— Послушай, Володя, на сон грядущий… Самое твое имя — Владимир — подсказывает, что ты должен властвовать не только над своей судьбой, а и над всем миром. Я имею в виду, — уточнил Москалюк, — не казенную власть, упаси боже!.. Душой и сердцем должен быть со всем миром. А мир с тобой.

— Слова, — хмыкнул Володя.

— Не слова, а философия, — по солидному тону, каким говорил Москалюк, я заподозрил, что он успел глотнуть чего-то покрепче чая. — Вот я тебе сейчас нарисую две картинки. Первая такая: катится воз, а к возу собака привязана. Может быть, та, о которой Егорушка говорил… Что ей делать? Если собака умная, то по доброй воле бежит за возом. Так? А теперь другая картинка: опять воз, опять собака, уже не та. А скажем, не очень умная… Скулит, садится на задние лапы, а воз тащит, аж горло ошейником душит.

— Ну и ладно, — сквозь зубы бросает Володя. — Вот это я и есть та глупая собака. И буду рваться изо всех сил, если воз не туда тащит. Хватит!..

Слышно было, как он заворочался в постели и, должно быть, укрылся с головой, потому что замер.

— Это и есть доброе слово на сон грядущий? — вздохнул Алексей Павлович. И не без лукавинки спросил: — Байку сам выдумал?

— Нет, — честно признался Москалюк. — Прочитал в одной книжке. Забыл, как называется. Это древние мудрецы так учили: если уж свалилась на тебя какая-нибудь напасть, не упирайся.

— Пускай они и бегут за возом, твои мудрецы, — сердито проворчал Алексей Павлович. — Договорились до того, что человека с собакой поравняли. А тебе вот что скажу: зачитался ты, Москалюк, и концы с концами у тебя не сходятся. Начал во здравие: человек мол, хозяин всего мира. А кончил чем? Беги, как собака за возом?..

— Ишь ты! — охнул Москалюк и умолк.

На том и окончилась в третьей палате короткая дискуссия по поводу поучений древнегреческих мудрецов.

Мы выходили после лечебной гимнастики. А на дворе ожидали женщины. Подходила их очередь заниматься.

Клавдия стояла одна под деревом. Погасшее лицо, опущенные глаза. Если бы скульптор хотел создать образ скорби, то это была бы идеальная натура.

Я шел к корпусу. Свернув на боковую дорожку, я почему-то снова бросил взгляд на Клавдию, как раз в тот миг, когда она вдруг вспыхнула. Это было мгновение, когда у человека вырывается наружу то, что тайно бурлит, спрятанное от всех. Я невольно посмотрел в ту сторону, куда рвался ее взгляд. У парапета, заглядевшись на море, стоял Константин Григорьевич.