Семен Журахович - Шрам на сердце

— Что значит быдло? — зашаркал ногами долговязый.

— Быдло это и есть быдло. Рогатое, хвостатое. А есть еще длинноухое.

— Сам ты осел. Отдай десятку.

— Дурак рогатый, какая десятка?

Из меня рвался бешеный крик: замолчите, падите ниц! И поклонитесь: ведь перед вами море!

Взять бы их за шкирку и швырнуть в волны. Не топить. Пусть бы хоть немного грязи смыло…

Не было надежды дождаться, пока эти двое исчерпают запасы своей зоологической лексики. Я встал и направился к набережной.

— Гуляете? — послышался знакомый голос.

Под высоченным платаном стоял Егорушка в красивом сером костюме с ярким галстуком на белой рубашке. Блестела лысина, блестели ботинки.

В течение дня — каждого! — по крайней мере раз сто я слышал: «Ох, Егорушка!..» То он массажистке предложит: «Если желаете, я вам тоже поглажу спинку». То прошепчет что-то игривое медсестре, не Вере Ивановне — той, что помоложе. То в столовой чмокнет официантку в знак искренней благодарности. То во время гимнастики сделает стойку — вниз головой — да еще побожится, что именно так понял нашего спортивного наставника. А вчера выбежал из процедурной, прижав руку к седалищу, с пронзительным криком: «Решето из меня сделали! Прокололи насквозь! Чем я сидеть буду?»

Кто смеется, кто сердится, кто качает головой, но все кончается беззлобным «ох, Егорушка!..». И все ждут, какое еще коленце он выкинет.

Но сейчас передо мной стоял человек, мало похожий на хорошо знакомого Егорушку. Сжатые губы, казалось, никогда не знали дурашливой улыбки, неузнаваемо печальные глаза.

— Не пришла? — сочувственно спросил я.

Странное выражение его лица не изменилось. Посмотрел на меня с молчаливым укором, в котором я прочитал: «И этот ничегошеньки не понимает».

— Можно с вами?

— Пожалуйста.

Через несколько шагов остановился.

— Давайте познакомимся. — Он протянул руку. — Егор Петрович. А ваше имя-отчество я знаю.

Мы жили в одной палате, делили лимоны, яблоки; вместе ходили на процедуры и лечебную гимнастику; разговаривали, шутили; два дня назад в бане терли друг другу спину. А теперь мы познакомились… Порядок!

Я пригласил Егора Петровича в кафе, где в прошлые годы на отдыхе пил прекрасный черный кофе с миндальным печеньем. Сегодня, по случаю нашего знакомства, я заказал еще по маленькой рюмочке коньяка.

Егор Петрович с комическим удивлением посмотрел на эти рюмочки, тонкие и узкие, как девичьи пальцы.

— Я таких и не видел.

И уже совсем его поразило, когда я вылил коньяк в кофе. Он пожал плечами.

— Так надо? — вздохнул и наклонил рюмочку над чашкой.

— Попробуйте.

Егор Петрович глотнул.

— Здорово! — даже засмеялся. — Ей-богу, здорово! Хотя и черный, как сатана.

Смаковал кофе и рассказывал. Я понимал, что рассказывает опять-таки не Егорушка, а Егор Петрович.

— Я ленинградец. Литейщик. А литейный цех, я вам доложу, это… — поискал определение и не нашел. — На заводе каждый вам скажет, что я в этом кое-что смыслю. Берешь, знаете, неуклюжую чурку и делаешь из нее отливку, но какую! «Ювелирная работа!» — говорит начальник цеха. А он у нас и сам из мастеров мастер. На похвалу скуп, а мне не раз говорил: «Ты, Егор Петрович, художник в своем деле». Некоторые так себе представляют: литейный цех — дым, смрад, грязная работа… Глупости! Грязной работы на свете нет. Если ты свое дело уважаешь. Правильно я рассуждаю? Однако же горячая работа — и вот простуда за простудой. Дают себя знать окопы в болотах под Великими Луками. Оттуда и ревматизм, и лысина, и музыка в груди. Не та, о которой я в юности мечтал. Ох, и пел же я! В фабзавуче меня Лемешевым звали… Тенор! Слышали, Алексей Павлович сердится: «Ох, задам я тебе… Кавалер, повеса, баламут, зубоскал». Ну еще эта «словесность». Володя уверен, что насквозь меня видит. А оно не так уж все видно. Не люблю рассказывать. А вам скажу, — под такой момент встретились. Лежу раненый, а все вокруг — мертвые. Похоронная команда тащит трупы к братской могиле. Кто-то таки разглядел. Кричит: «Живой!» А я — ни голоса, ни движения. В госпитале тоже… Меня уже в коридор вынесли, с головой накрыли. На рассвете санитарка чуть не сомлела: «Воскрес!» Заштопали. Я еще два года воевал. Еще десять раз гибнул и воскресал. И не было такого дня, чтоб я самому себе не давал клятвы: если выживу, буду веселый. Смолоду недосмеялся — возьму свое. Радость ли, горе ли, здоров ли, болен — все со смехом. В старости и умирать буду весело. Закажу музыку — не ту, похоронную, а такую, чтобы люди шли и улыбались: «Это же Егор Петрович! Наш Егорушка штуку выкинул!» О-о! Многие думают: ветер в голове. Никакого ветра — я живу. Я не закопан. Вы понимаете?

— Понимаю, Егор Петрович.

Я заказал еще кофе. Теперь Егор Петрович первый вылил коньяк в чашку.

— Может быть, это смешно, — сказал он, — но я никогда не пил черного кофе. Да еще с добавкой.

Он засмеялся и на какую-то минуту стал Егорушкой. Но потом снова заговорил Егор Петрович.

— Врачи мне говорят: надо менять климат. А может, лучше было бы поменять и судьбу? Может, я заслужил? Жена умерла пять лет назад. Дитя блокады, какое уж там здоровье? Я ее на руках носил. Сын в армии. У него уже и девушка есть. Могу десять климатов сменять. Вольная птица. Но со мной мать живет. И никуда из Ленинграда не хочет, потому что там моя сестра с детьми. А сестра не имеет возможности взять мать к себе — тесно. Вот вам еще один узелок! А с другой стороны, что мне, литейщику, в этом благословенном городе делать? Шницеля выливать? Еще один узелок. И вообще я невезучий. Вот, скажем, день рождения. У людей как у людей. А я родился двадцать девятого февраля… Выходит, что день рождения — раз в четыре года. А все-таки всем чертям назло буду веселый.

И нахмурился.

Мы вышли на бульвар.

Я не стал утешать Егора Петровича и давать ему советы. Чувствовал, что в эту минуту никакие слова и утешения ему не нужны. Да и слишком легко мы беремся — на словах — развязывать чужие узелки.

Мы ходили вдоль берега, провожали глазами празднично-белый величавый лайнер: маленький буксирчик выводил его из порта. Буксирчик сердито покрикивал, а великан покорно молчал. Моська не только лаяла на слона, но и вела его на поводке кормой вперед. И так бывает. Видно, нынче не та моська, не тот слон… На рейде буксирчик повернул великана носом к морскому простору и еще раз тявкнул: гляди, мол! Но тут морской богатырь басистым гудком отогнал от себя надоедливого водяного жучка и двинулся к Севастополю.

— Скажите, пожалуйста, — тихо заговорил Егор Петрович, — может такое произойти? Был я вчера у врача. На консультации, в тубкорпусе. Только взглянул на нее — и не вздохнуть. Какое лицо! Глаза… Не красавица, нет. Повеяло такой добротой, лаской. Уставился на нее и не слышу, о чем спрашивает. Потом все-таки уразумел что-то, отвечаю, но как? Вдруг заикаться стал. Не вру — заика, и все! Она спрашивает: «Давно это у вас?» Хотел сказать: «Как только взглянул в ваши глаза». И все смотрю, смотрю на нее. Если б не стыдно было — заплакал бы. Что со мной случилось? — Егор Петрович провожал взглядом уже далекий пароход. Я впервые видел его охваченным смятением, какой-то неловкостью. Казалось, он с удивлением прислушивается к самому себе.