Семен Журахович - Шрам на сердце

Я ждал.

— И чтоб фальшивому человеку каждый сказал бы в глаза…

Она помолчала.

— И это еще не все…

Я улыбнулся:

— А не много ли вам нужно для счастья?

Взглянула с укоризной: что тут смешного? И резко бросила:

— Нет.

— Галина! — позвала ее бледнолицая Клавдия, которая почти каждый день подходила к нашему столу со своим укоризненным: «Сколько можно есть?»

Днем они все время вместе. На гимнастику, на процедуры, к врачу, в столовую.

Действительно, дважды, а то и трижды в день Клавдия переодевается. Красивые платья, яркие свитеры, брючные костюмы — голубой, светло-серый, джинсы. И туфли — на высоких каблуках, каждый день другие — в тон платью.

Только после ужина их никто не видит вместе.

Галина со всеми одинаково приветлива и внимательна. Клавдия же, это нетрудно заметить, кроме Галины, женщин избегает и не скрывает своего пренебрежения к ним. Неудивительно, что каждый ее шаг становится предметом пересудов, в которых приняла участие и добрейшая Софья Андреевна. Так же, не скрывая, бросала Клавдия оценивающий, а иногда и откровенно заинтересованный взгляд на молодых мужчин. Правда, взгляд этот часто угасал, словно она каким-то только ей известным таинственным лучом просвечивала человека и сразу же теряла к нему интерес.

Вчера я невольно был свидетелем странной сцены.

Сидел на скамейке под деревом и, заслышав голоса, поднял голову.

К Клавдии, сияя радостной улыбкой, разлетелся Егорушка:

— Клавочка, как сегодня? Потанцуем?

Из ее глаз, очевидно, повеяло таким холодом, что лицо Егорушки вытянулось.

— Кто вам дал право так фамильярно обращаться ко мне? Кто вы? Я вас не знаю. Мы не знакомы, понимаете? — в ее тоне звучала явная неприязнь.

Повернулась спиной и пошла, высоко неся голову. А Егорушка застыл, ошеломленный. Потом огляделся вокруг, увидел меня и, подойдя, растерянно сказал:

— Видели вы такое? Вчера были в клубе моряков, танцевали… Клава, Клавочка. — Он хлопнул себя по коленям. — Мороженым угощал! И нате… «Я вас не знаю». Одуреть можно.

Но Егорушка не был бы Егорушкой, если б долго расстраивался, попав в такую историю:

— Ох и штучка! Я еще вчера подумал, что в ней сидит ведьма. Ничего, Егор! Обойдемся…

Часов после двенадцати слышу доносящееся с веранды тяжелое дыхание, плевки, хриплые стоны, то и дело кто-то захлебывается кашлем. Три мушкетера лежат, укрытые одеялами. Лица — желтоватый мел. Что случилось? Ведь еще утром я с завистью любовался их мускулистыми фигурами. Молодые, живые, веселые…

— Бронхография, — объясняет Алексей Павлович.

Пожимаю плечами. Он растолковывает, но я не очень понимаю, может быть, потому, что одновременно слышу надрывный кашель, хрип, от которого и у меня самого начинает болеть в груди. Оказывается, есть такая процедура: заливают в бронхи какую-то жидкость (сперва в одно легкое, потом во второе), делают рентгеновский снимок, и все, что в бронхах, как на ладони. Теперь ребята два часа будут лежать, хватая воздух и выплевывая эту гадость.

Нет, решил я про себя, не дамся! Что угодно, только не эта пытка. Хотите посмотреть — пожалуйста: режьте грудь и смотрите.

Из мушкетеров двое строители, третий — шофер. Возраст тридцать два — тридцать пять. Откуда болезнь?

— Новоселы, — продолжает свои объяснения Алексей Павлович. — Привыкли к морозам, а здесь в январе дождик. Бегает такой в плаще. На работе ему жарко, он тебе и брезентовую робу сбросит. Не понимает, дурень, что мороз — это здоровье, а январский дождик с ветерком — хворь.

— А я, а я? — встревает в разговор Володя. — Я здесь родился. Ну и что? В легких джаз, в желудке — гвозди… — Он опять мерил температуру. — Других мать за ручку водила, а меня с пяти лет война голодной дубинкой учила. И…

— И раскис на всю жизнь, — сердито перебивает Алексей Павлович. — За войну у всех животы подвело. Ну и что?.. А когда семнадцать исполнилось, куда пошел? В техникум? А я в окопы. Под бомбы. В болотах тонул. Красная юшка из меня текла. Пол-России, целую Украину и еще три государства пешочком прошел. Да что война! У меня еще и автобиография. И гляди — живу, работаю… Семья, дочку и сына вырастил. Кишка слаба — вот твоя беда!

— Эге, кишка… Житуха!

— Житуха… Строй ее, житуху, а не гнись перед ней. Скажи себе: буду здоров! Всем чертям назло. Врач тебе говорил: надо поверить в свои силы.

— Хе-хе… — кривит губы Володя. — Поверить…

— И жена тебе говорит…

— Я и собственной жене не верю! — уже кричит Володя. — «Говорит, говорит…» На что ей такой дохляк, как я? Молодая, здоровая. Плюнет она на меня — вот вам и вера в какие-то свои и не свои силы…

Махнул рукой и вышел из палаты.

— Вспыхнул, как сухая солома, — покачал головой Алексей Павлович. — Видите, какая история: жена Москалюка бросила его и уехала неведомо куда. Вот и Володя тоже нервничает. Слышали? «Плюнет она на меня…» Невдомек ему, что у каждого свое. Москалюк, верно, и сам виноват. Пьет, чертова душа. И характер не ангельский. А Володя… Сердце у меня за него болит. Может, его отец пал на Дону, когда вместе бежали в атаку? Выходит, этот Володька мне не чужой, должен ему плечо подставить. Должен.

Все нравится мне в этом крепко сшитом дяде. Солдат и лесоруб, плотник, а ныне маляр — из тех, кто все умеют. Но он умеет и то, что несравненно сложнее любой работы, — держаться с достоинством. Его душевной щедрости на всех хватает. Одному доброе слово, другому — резкий упрек, а третьему — крепкое рукопожатие и теплая ладонь на плечо. В столовой он сидит у стола, словно отец в кругу семьи. Идет общий разговор, иногда слышен веселый смех. Жаль, что мне не пришлось сидеть рядом с ним.

— А что это вы все поминаете автобиографию, — спрашиваю у него. — Ведь она у каждого есть…

— Эге, не дай боже, чтоб у каждого… — улыбается Алексей Павлович. — Долгий разговор. В другой раз…

На аллее меня догоняет Володя и безо всякого вступления сыплет хриплой скороговоркой:

— Легко говорить… Легко говорить — верь! А я не верю. В детдоме нас приучали молчать. Я ничего не забыл. Мне было одиннадцать, ну, может быть, двенадцать, когда мы с Васькой стащили две лишние порции хлеба. Голодные! И вот стоим — целый детдом — в три шеренги, а перед нами двое пацанов ревут — это те, которым не хватило хлеба. Мы с Васькой сожрали. Директор дома — вы только б слышали этот ангельский, со слезой голос. Через минуту этот голос уже бил меня в грудь гневом и яростью. «Это преступление, — вопил он, — это нож в спину товарищу… Смотрите на этих двух голодных деток! Кто из вас взял их кусочки хлеба, кто? Воры! Злодеи!» Я слушал этот гром, и мне казалось: вот-вот расступится земля и я провалюсь в бездну. Шепчу Ваське: «Признаемся…» А он белый, трясется — нет, нет! Тогда выхожу из шеренги: это я! Стою, ничего не вижу, а все же разглядел и жалость, и злобу в глазах пацанов, оставшихся без хлеба. А директор говорит и говорит — гром над головой. Потом карцер — закоулок, лежу на грязных мешках и плачу. И не хочется жить, и клянусь перед всем светом, что целый месяц ничего не стану есть и буду отдавать свою пайку этим мальчишкам, у которых я — ворюга, жадина — украл два ломтика черного хлеба. А на следующий вечер, на следующий вечер… — на запавших щеках Володи лихорадочно-красные пятна; хочу сказать ему несколько успокаивающих слов, но он нервно машет рукой — молчите! — А на следующий вечер вижу, как он, директор, у нас в столовой, озираясь, кладет в портфель целую буханку и кусок сала. Семенит к двери и все озирается, озирается… А по двору уже пошел важно, неторопливо. Лицо снова светилось педагогической благодатью и заботой о наших чистых детских душах… Бегу к нему, подставляю ногу — директор летит в одну сторону, портфель в другую, хлеб и сало катятся в третью. Швыряю это добро пацанам, которые гоняют мяч — вот вам премия за гол! И через забор, и «зайцем» на автобус, и путешествие в холодном тамбуре… Так меня учили верить словам…