Семен Журахович - Шрам на сердце

Медсестра. Как она углядела, что я здесь? Как может все и всех помнить? Точно школьник, сбежавший с урока, иду к корпусу, снова одолеваю крутую лестницу на третий этаж. Меня усаживают на «электрический стул», опутывают проводами. Но я ничего не вижу. Перед глазами цветущие Деревья и тихая аллея.

После электроворожбы заглядываю в палату. Что теперь? Обед. Ладно, идем в столовую. Но кто-то предусмотрительный напоминает мне про спортивный костюм. Какой-то миг колеблюсь: может быть, не заметят? И зачем я его снова надевал? А, гимнастика! Тихонько ругаюсь и иду переодеваться. Дежурная в вестибюле внимательным и неумолимым взглядом окидывает каждого…

Обед как обед. Не очень вкусный, зато порции «пневмоничные». Седая женщина — ее зовут Софья Андреевна — продолжает воспитательную работу: деликатно, но настойчиво поучает меня. И я вижу, что это доставляет ей удовольствие. Я учтиво благодарю, хотя в голосе у меня больше иронии, чем искренности. Увлеченная высокой миссией, моя пожилая соседка, к счастью, слышит только слова, но не интонацию.

За столом еще одна сотрапезница — утром ее почему-то не было, хотя она, как выяснилось, здесь уже неделю. Молодая, круглолицая, кровь с молоком. Она ест и стонет: «Боже, меня ведь разнесет! Это ужас…» Когда приближается официантка, ее красивые зеленоватые глаза страдальчески молят о пощаде. Еще чуть — и она даст волю слезам. Софья Андреевна переключает свой воспитательный заряд на нее.

Мою соседку выручает тоже молодая женщина с весьма приметной внешностью. Подойдя к нашему столу, она насмешливо говорит:

— Галина, сколько можно есть?

Красивое, но болезненно бледное лицо. Неулыбчивые темные глаза. Черные косы венком уложены над высоким лбом.

Галина засмеялась и выскочила из-за стола.

Они вышли из столовой, и не один восхищенный мужской взгляд провожал их до дверей.

Смотрела им вслед и Софья Андреевна. На ее лице отразилось явное неодобрение.

— Ох эта Клавдия… — вздохнула она.

Я вопросительно посмотрел на нее. Уставилась в тарелку, молчала. Потом:

— Забывает, что это лечебница. Другое дело на курорте. Да и то… Трижды в день меняет туалеты. Всё — самое модное! И кавалеры…

Теперь уже я вздохнул. Старая история: каждый точно знает, как должен себя вести другой.

Из столовой я выхожу вместе с Алексеем Павловичем. Снова заводит разговор о Миколе. Как странно, как разительно меняется человек!

— Затянулась илом душа, — повторяет Алексей Павлович, — но почему, почему это произошло?

Попробуйте ответить на это не затасканным, а точным и правдивым словом. Почему так меняется человек? Никто об этом не говорит, когда меняется к лучшему. Это не так бросается в глаза. Не сразу замечаем и замутнение души. А уже когда это каждому видно, возникает беспомощное — почему? Семья? Обстановка? Окружение? Сколько есть охотников находить внешние причины. А может быть, давно уже сделал свое дело червячок эгоизма и мелочности?

Я снова увидел сплошь розовое дерево, хотел спросить, как оно называется, но мой собеседник, взглянув на часы, заторопился. Пора. Мертвый час.

— А я погуляю. Не привык лежать после обеда.

— Что? — улыбнулся Алексей Павлович. — Какое гулянье? В три ноль-ноль все должны быть в постели. Дисциплина.

Опять в палате раздеваются восемь мужчин.

— Стриптиз! — смеется Егорушка, ставя новые рекорды быстроты и ловкости.

Ложимся. Но мне хочется выбежать во двор и кричать: я не привык отлеживаться после обеда, я хочу делать, что мне вздумается. Не дергайте меня за веревочку.

Минутный бунт угасает. У меня вырывается жалостное:

— Хоть бы книжка какая-нибудь!

Откликается Москалюк. У него, как я теперь вижу, свинцовый цвет лица, погасший взгляд. Он впервые обращается ко мне:

— Посмотрите, тут у меня кое-что есть.

Смотрю: «Разин Степан», «Людоловы», «Робеспьер».

— Люблю исторические, — говорит он.

— А я — фантастические, — Володя показывает мне книги современных Уэллсов. — Тут, по крайней мере, авторы откровенно признаются: это выдумка. И не заставляют меня этим выдумкам верить.

С веранды высовывается лысая голова Егорушки.

— А знаете, какие я романы люблю? — с серьезным видом спрашивает он. — С веселыми бабочками.

Хохоча, скрывается. Но вездесущая медсестра услышала. Откуда-то доносится: «Ох, Егорушка!»

— А я вам вот что скажу, — вступает в разговор Алексей Павлович. — История, если хотите знать, на моей шкуре написана. — Он задрал сорочку, и мы увидели фиолетовые шрамы на боку и на спине. — Я хочу знать, как люди на самом деле живут. Что они на самом деле думают. Не когда-то там, при царе Горохе, а сегодня. Мне книжку давай без всякой хурды-мурды: чистая правда чтоб…

— Жизнь! — хмыкнул Москалюк. — Сквозь тысячи лет прошло человечество — и все это жизнь… Вот вы, Алексей Павлович, работаете на стройке. Что вам видно? Несколько десятков людей, что с вами вместе строят? Ну еще дома напротив и деревья вдоль тротуара. Так? А я проем за проемом подымаюсь на двухсотметровую башню, сам же ее делаю, мне — ого! — как далеко видно. Так же, я думаю, и в чтении. Прочитал вот про Робеспьера. Оттуда сквозь два столетия мне и сегодняшний день виден. И в недавней истории есть такие же вещи… Вот я про наркома продовольствия, про Цюрупу, читал. Заинтересовался, потому что земляк, с Херсонщины. Так вот с ним, а он, учтите, наркомом продовольствия был, голодный обморок случился. Читаю об этом — и соображаю, что к чему.

Повернулся лицом к стене, умолк.

Володя порывисто сел на постели, у него рвались какие-то жаркие слова. Но послышался стук в дверь.

— Дебаты окончены! — крикнула медсестра.

Беру «Разина Степана» Чапыгина, давно читанного. Сразу же, с первой страницы, захватывает чеканное слово. Вдруг слышу, как Москалюк говорит:

— Жизнь коротка, и все же успеваешь поскучать. Почему это так?

— А что об этом говорит история? — спрашивает Володя.

Продолжаю читать, однако минувшая ночь с ее паутинно-рваным сном дает себя знать, задремываю. Ровно в четыре просыпаюсь и начинаю одеваться.

— Чего это вы? — вижу удивленные взгляды.

— Как чего? Мертвый час кончился.

— Где-нибудь в другом месте час — это час. А у нас, пневмоников, два.

Я выглянул на веранду. Трое неразлучных и Егорушка спят сном праведных.

В палате не спали. Москалюк лежал на спине. Что он там на потолке разглядывал? Чувствую, что кроме болезни у него еще какая-то тяжесть на душе — может, и посерьезнее. Алексей Павлович что-то тихо говорит, на что Володя отзывается однообразным: «Легко сказать…» Я услышал уже громче произнесенное: «Э, парень, настоящей беды ты еще не нюхал…» Володя что-то промямлил в ответ. Потом, уже раздраженно, бросил: