Владимир Бутромеев - Любить и верить

Ну он пожил у нее год, собрались — и через границу, домой. И ее с собой взял. Батька рад был, а на нее смотрел косо, но сначала ничего. Хозяйство большое, работы много, одних коров шесть, тогда коров для навоза держали. Земли по-теперешнему десять гектаров, да болота, сена пять. Так тогда жили.

А они — когда Владик вернулся с ней — уже все время не жили, а так, заходили, и не на хутор, а на пасеку, старый им там клал сала, хлеба.

Работы по хозяйству много, и она работящая была, тихая, слова не скажет, вроде как батрачка какая, — но Владик сильно к ней, к ней… вот и все. И старому взбрело в голову, что вот эта батрачка хозяйкой будет, все ей достанется, и так взбрело, места себе не находил. Сначала сказал Владику: «Давай выгоним ее, женишься, а у нее здесь никого нет, и не знает ее никто». А Владик — нет. А старый свое, тогда Владик сказал: «Выгонишь ее — и я уйду с ней».

Старик и затаил такое. Ну а с ним и переговорил, может, что и пообещал, а может, и так — они кормились у него, а им человека убить ничего не стоило, их уже тогда по всей Польше с полицией искали.

И вот раз Владик пошел косить на Козью горку. И они приходят. Сели за стол — давай есть. А старый на печь залез и сидит. Она им на стол поставила. Они — давай самогон, она говорит: у старого спросите, а они — давай и все. Она видит, дело плохо — принесла. А один еще говорит — молока кислого, она в сени — за молоком, а они — стой, из хаты не ходи. Она все и поняла.

Старый в угол на печи забился, как будто и нет. А они уже и ножи на стол выложили.

Тогда она пошла в комнатку, что сзади, за печкой, одела девочку и высадила ее через окно — беги, говорит, на Козью горку, скажи, что маму убивают. Девочке пятый годик шел, они ее с собой на сено часто брали, там, может, с километр было».

…Девочка, маленькая в летнем легком платочке, в платьице, босиком бежала по летней пыльной дороге, потом по лесу, через овраг и выбежала на некошеный цветущий луг. Бежала среди цветов, потом через мостик, вокруг горки, поросшей свечками еленицы, и добежала до ручейка, вытекавшего из болота, стала и заплакала — через ручеек лежали две березовые жердочки, идти по ним она боялась, ее здесь переносили на руках. А на другой стороне, в конце луга, человек уже забрал косу, уходил и, словно почувствовав что-то, оглянулся…

«А Владик докосил и уже хотел на Дальний лог идти — раскинуть вчерашнее. Оглянулся, видит, дите, и не может ручей, что с Витовой кринички течет, перейти, стоит и плачет. Он к ней, а она ему: маму Надю убивают. Когда прибежал, они уже за ножи брались. Он — за сякеру. «Не дам!» Они сразу к дверям, чтоб не выпустить, и старый с печи слез, уговаривает тоже, а он «не дам» — и все. Они с ножами что против сякеры. А Владик посадил ее на печь, она разобрала у трубы, вылезла на чердак и побежала в деревню. Казик — старший — хотел догнать, но Владик сказал: «Убью Чеся». И тот побоялся за брата, не пошел».

Было то давно, когда еще Западная была под Польшей, жили одноособно, хуторами. Про братьев-разбойников ходили целые легенды, и еще долго после войны детей пугали Казиком и Чесем. Но Иван старому корчу доводился каким-то родственником и сам их видал. И хотя все знали, что рассказывает он правду, по привычке кто-нибудь говорил: «Ну, так уж они и вдвоем с Владиком не справились».

— А, — говорил Иван, — у них ножи, а у него — сякера. А он им троюродный брат, а старому — сын, как его убивать?

И все соглашались.

После удачного рассказа Горбыль сидел как именинник. Юзик говорил мне, что раньше, когда была какая неудобная работа, то бригадир посылал Ивана и говорил: «А потом нам про Сибирь расскажешь», — и Иван всегда соглашался. Но скоро и про Сибирь терпеть стало невмоготу, и бригадир перестал прибегать к этой хитрости.

В Сибирь Горбыль ездил на заработки, чтобы построиться, но хаты из Сибири так и не привез, а построиться ему помог старый председатель. Председатель этот был раньше комиссаром партизанского отряда, на своем веку повидал всякого и потому никого не боялся: ни начальства, ни подчиненных. Он строил ферму из камней-валунов, Горбылю дал молот и поставил бить камень, Горбыль в три-четыре раза перерабатывал норму — с его руками и с его лошадиной спиной только на такой работе и работать. Получку председатель забирал себе и отдавал потом стройматериалами. Так и построили хату, детей тогда было трое, жить-то как-то надо.

Хата его стоит у самого правления. С первого взгляда кажется, что ее строили, на половине бросили, а потом лет пять не брались. Такой уж Горбыль был человек — топора сам в руках никогда не держал, к рубанку и притронуться боялся, да и любой работы, где требовался хоть какой-то навык, умение, он избегал. А инструмент у него, грабли, вилы были такие страшные, неухоженные, что мужики диву давались и ругали его на чем свет стоит. Горбыль смущался, оправдывался, что, мол, некогда присмотреть, но толку от его смущения и оправданий никакого. Как была у топора, которым рубили дрова, неошкуренная палка вместо топорища, так и оставалась.

Жена его работала на ферме, детей всех было пятеро. Старшая дочка лет тридцати, крупная, здоровая, жила в городе, незамужняя, трое сыновей еще ходили в школу, но больше занимались тем, что ломали его знаменитый велосипед с тремя спицами, а недавно он купил им мотоцикл.

Уже начинало темнеть, мы стали собираться домой. И тут вдруг приехал прораб и привез самосвал бетона. Мужики зашумели, что уже поздно, но прораб разозлился, крикнул шоферу, тот сдал назад и вывалил бетон прямо в опалубку. Опалубка, конечно, не выдержала, поломалась, бетон пошел в траншею. Пришлось выбирать бетон, ставить новую опалубку. Прорабу и шоферу стало неудобно, они тоже взялись за лопаты, все вместе управились только часам к десяти. Домой ехали уже совсем темно, и не как всегда до гаражей, а всех развезли по хатам.

Белая молоденькая коза стояла на лавочке под старой темно-зеленой яблоней и чесала рога о выступавший книзу, нависший над ней сук. Рядом с ней висело вишневое маленькое кругленькое солнце. Облака были плотные, сизые. Было утро осени в первых числах октября. Я сидел у окна и смотрел на улицу. По улице в новых сапогах, новых синих галифе шел Коржа и вел на веревке корову. В этом наряде, а в особенности от того, что был выбрит, и казался пожилым, даже староватым. Вчера они с Сергеем-пулеметчиком договорились отвести коров на заготпункт, чтобы на зиму оставить по одной.

Напротив моего окна на крылечке стояла Шестилиха — крупная, еще молодо выглядевшая баба. Она овдовела лет десять назад, осталась с тремя детьми. Старшая теперь работает учительницей, вышла замуж за литовца и живет там, недалеко от Вильнюса. Свой двухэтажный домик, машина. Вторая дочка жила у нее, тоже замужняя, с мужем не ладится, все собираются поехать куда-нибудь. А что ехать? Если дома не ладится, то на людях не поправишь. Вот сын — сын в радость и толковый. Этой осенью должен прийти из армии. И учился хорошо, и учителя хвалили, и командиры присылали — хвалили, и сам пишет в каждом письме: «Мама, береги здоровье, не расстраивайся, приеду, все наладим: и хозяйство подымем, и тебе легче будет».