Владимир Бутромеев - Любить и верить

Тот день у дороги в самом деле оказался последним теплым осенним днем. Пошли дожди, мелкие, серые. Мы уже не бегали в кочегарку, а стояли под крышей, над которой беспрерывно моросящий дождик собирался в струйки и стекал прямо перед нами на землю. Говорили о звездах. Вчера вечером мгла рассеялась, на ночь прояснилось, и все вдруг увидели сверкающее, блистающее звездное небо, увидели, наверное, в последний раз до зимы. И сегодня словно точки перед темными — глаз выколи — холодными, сырыми осенними ночами, вспоминали теплые большие звезды сенокосной поры и яркие, дрожащие от холода и ясности звезды светлых зимний ночей. А Ваня присел на корточки и грустно-задумчиво сказал:

— А каждая звезда — это как наше солнце, и около них тоже есть планеты, а на планетах тоже живут люди, нам один мужик в камере рассказывал, — добавил он.

Все промолчали, кто его знает, может и так, только Пашка-немец недоверчиво посмотрел сверху на Ваню.

Ваня недавно пришел из тюрьмы. Жизнь его сложилась тяжеловато. Рос без матери, с детства каждое лето пас коров. После школы пошел на стройку в город, на работу — то пешком, то на велосипеде. И один раз вечером к нему пристали городские — четверо на одного, ни за что, как часто бывает, от охоты помахать кулаками. Ваня был хлопец деревенский, не по годам крепкий, хотя драться не умел и бил, как говорят, из-за уха, но очень сильно. Побил всех четырех, а одному попал кулаком в челюсть, и челюсть поломалась. Вся деревня смеялась, когда узнала, что они подали на Ваню в суд. Но получилось так, что Ваню посадили на два года.

Одни говорили, будто потому, что челюсть ту, которую Ваня поломал, так и не смогли склеить, другие потому, что он сам признался, что был выпивши, а старый Андрей все доказывал, что, мол, потому, что Ваня не захотел на суде руки держать назад, не послушался милиционеров. Говорили, и что один из побитых — родственник кого-то из начальства. Как бы там ни было, Ваня отсидел два года день в день, а когда вернулся, то через неделю отца грозой убило. А мать — мачеха, у нее свои дети, вот и живи как хочешь.

Но он ничего, стал на ноги. Женился, взял у председателя две тысячи в кассе, купил по удачному случаю хату (с хатой ему повезло), начал обживаться. Относились к нему неплохо, хотя каждый и поглядывал, что, мол, сидел. Мы с ним сошлись как-то поближе. Во-первых, оба самые молодые в бригаде, во-вторых, он, как и я, не отзывался, когда звали на польский манер Янеком. Мы часто помогали один одному, если что по дому. Вот и сегодня опять собирались поехать ему за дровами, но опять не повезло — дождь.

Пока мы стояли под крышей, приехал прораб и сказал, чтобы после обеда не собирались, дождь, какая работа. Все наши сели в машину и уехали. А мы с Юзиком остались. Юзик жил здесь недалеко, он давно звал меня зайти набрать слив. Когда пришли к нему, он позвал пообедать. Мы сели за стол, съели половину чугунка тушеной картошки с салом и, никуда не торопясь, сидели за столом в маленькой, темноватой кухоньке. Дверь тихо отворилась, женщина, худощавая, сухенькая, словно робкая, с удивительно белыми мягкими волосами, с тонкими чертами лица, в молодости, наверное, очень красивая, вошла и тихонько прислонилась к косяку. Она постояла и так же робко, как вошла, попросила у Юзика мешков — ей нужно было перевезти с поля картошку. Юзик вышел в сени, достал мешки и позвал из комнаты сына, чтобы тот помог ей грузить.

— Одна живет, — сказал он, опять садясь за стол, — муж ее после войны кинул. Она вешалась через это.

— Так сильно любила?

— Не знаю, как любила. Время такое, голод, а пятеро детей — все дочки. Мой швагер [8] Швагер — шурин (бел.) . ее из петли тогда и вынул.

И хорошо потом жила. Дочек выгодовала, всех замуж поотдавала.

— А муж ей не помогал?

— Не знаю, я не спрашивал. Приезжал один раз — на свадьбу младшей дочки, я как раз тогда тоже гулял. Хороша была свадьба.

Дождь почти перестал, и мы пошли рвать сливы. Сад был мокрый, старый, запущенный. Сливы назывались «венгерки». Среди них росло много полудикого колючего чернослива, маленького, круглого, сине-фиолетового. Вдвоем быстро насобирали ведро. Юзик вышел проводить меня за деревню. Уже темнело. Ветер был сырой, но приятный, не резкий. Кое-где в местах разрывов облаков проглядывались большие и ясные, яркие, как летом, звезды, которые каждая — как солнце, и вокруг которых, может, тоже планеты, а на планетах, может, тоже живут люди.

Конец лета и осень мы так и проработали на той ферме в Бабылях. Мы — бригада номер два, семь человек: Пашка-немец, Иван Горбыль, Коленька, Юзик, Ваня, и я, и бригадир Ладечка. Часто с нами работал и Коржа, он старался сделать все выходы, потому что ему скоро на пенсию. И еще часто бывал прораб Онуфриев.

Прораб был еще молодой мужчина с красным, словно испитым лицом, в помятом костюме, в стоптанных туфлях. Шея и нижняя часть левой щеки в некрасивых, давно заживших шрамах. Человек он на вид был неприятный, и мне сначала не понравился. Какой-то ни то ни се, и бригадир говорил, что прораб, который до него, начислял лучше, часто не соглашался с председателем. А этот нашел какие-то другие расценки, получка стала меньше, а председателю и слова не скажет.

Но потом я посмотрел, что и он неплохой человек и в общем безобидный. Узнал, что он один у матери сын, рос без отца. После школы как-то случайно попал в большой город, далеко от своих мест, учился в техникуме, один, кругом все чужие. Женился, жена за него пойти пошла, а теперь переживала, мол, некрасивый. Хотя сама не сказать чтобы красавица какая, а что шрамы у него, так это в детстве упал с коня под косилку.

Ему, как прорабу, дали хороший отдельный финский домик, рядом огород, сарайчик. Двое детей у них уже было — мальчик и девочка. Но чувствовалось по нему, что живется невесело. Он часто ездил к матери, она жила далековато, но добираться было удобно, проходящим автобусом. То поросенка нужно помочь бить, то картошку копать. Я иногда видел, как он стоит на остановке, ожидая автобус, — одинокий и словно радостный, что вот едет, что есть у него близкий человек и есть к кому поехать.

Как-то раз, когда не было кирпича, он отпустил нашу бригаду после обеда домой.

Кто-то из наших — нарочно или по глупости — рассказал об этом или кому из конторских, или председателю.

Председатель на наряде накричал на прораба и не дал в тот день машины ехать на работу. На работу мужиков подвезли комбайнеры, а назад пошли пешком.

Прораб ничего не говорил нашим, и наши тоже молчали.

А как раз перед этим председатель приглашал прораба на именины. Пригласил первый раз за три года. Приглашал он всегда только главных специалистов и своего шофера, а наш прораб был вроде и главный специалист, все-таки прораб, и как будто не главный — у него не институт, а только техникум. Но перед этим прораб достал через своего знакомого кирпича, раза в четыре больше, чем положено, вот и пригласил.