Юрий Селенский - Срочно меняется квартира

Пока сражались, я в зыбке криком зашелся, посинел… Бабка ко времени из церкви вернулась. А бабку нашу все село владычицей величало. Тогда так. Она с ходу спротив круга пошла. У прадеда вожжи отняла — и айда всем по лопаткам пайки одалживать, чтобы на людях не срамились. Мать подоспела. «Кому, старики, — спрашивает, — лучше знать? Мне или вам? Как есть я Аркашку у Заветной бороздины свету явила».

Утихла баталия. Айда опять за стол! Фронтовик вернулся! Белая армия — черный барон! Разгромили атаманов, разогнали воевод — празднуй дальше! Расти, Аркашка, здоровый и веселый. А я что же? Я всегда пожалуйста…

Вот с тех пор за мной прозвище и укоренилось — Аркадий Заветный. Не отрекаюсь!

До войны мы с Аркадием встречались редко, и по разнице лет интересы наши мало сходились. Конечно, моя аэроклубовская форма с «каргой» на рукаве и голубыми петлицами представляла в селе какой-то интерес. Но его морская работа и жизнь были для меня заманчиво увлекательны. И река Станьевая, бежавшая у самого порога избы Ракиных, запомнилась мне как прямая дорога к морю.

Многое запомнилось, многое забылось… Теперь бы мне повидать этих стариков, которые сидели в жаркий день на крыльце, в обрезанных валенках и стеганых безрукавках. Порасспросить их, послушать, ведь и в ту пору было им по восемь десятков… А я спешил к пристани на танцы. Надо было мне покрасоваться своими петлицами перед застенчивыми красавицами… Дурь ты моя молодая, ничего, кроме запаха крема «Метаморфоза», не сохранилось с тех танцев. А деды так и остались в моей памяти немым укором. И теперь они ожидают моего вопроса.

…Нынче в Станьевом есть клуб, киноплощадки, Дом быта — все как везде. В прошлом году построили новую школу. Большие классы, кабинеты физики и химии, спортзал — не хуже городской школы.

А мне больше старая помнится. Сгорбилась, как старушка, покосилась. Четыре комнаты — четыре класса. Недавно ее в книжную лавку передали, и вроде помолодела старушка, повеселела. Сколько в ней Ракиных, Чуркиных, Лихобабиных на парте сидело — и не счесть. А про первого учителя в Станьевом мне Аркадий такую притчу рассказал.

— Как же? Первого учителя в селе я застал. Бывало, в окошко подглядывал, как он на доске мелом пишет. Чудно.

Учитель наш старик был. Отца моего учил, четыре года с ним бился — ничему не выучил. Кто-то из них бестолковый был: либо учитель, либо ученик. Вернее, батя, потому как другие из нашей школы в ученые вышли. Один даже до Москвы дошел. Большой работник. Кабинетный. А бестолковому в кабинете сидеть не доверят.

Отец все-таки четыре приходских класса огорил. Учитель напоследок ему пальцем по лбу постучал — завещание сделал. «Иди, — говорит, — Ракин, вывески ты читать научился. Керосиновую лавку от аптеки отличаешь, и хватит с тебя».

Помер наш первый учитель Александр Павлович — всем селом хоронили. Бабы как по родному выли.

Тогда так. Присылают другого учителя. Тоже немолод. Одинокий. На один глаз кривой.

А в селе как? Приехал новый человек — и сразу же ему народный суд. Бабий. А это страшнее трибунала. Обжалованию не подлежит. Как бабы рассудят, так тому и быть.

И вот, значит, закипел разговор у магазина: «Ай, бабы! Учителя-то порченого прислали. Как ему ребятишек доверять? Можно ли? Истинная срама божья… Часами у реки сидит. Думает о чем-то, а сам рыбу удочкой ловит. Это разве учителево дело — удочкой ловить?»

Другие свое мнение высказывают: «Зря плетешь, хороший учитель, обходительный. За волосья ребят не таскает. Вчера все дома обошел, с родителями знакомился, объяснения давал, как ученикам помогать уроки учить… Ну, а с удочкой балуется — велика ли беда? Такая его прихоть».

А именно и есть великая беда — удочка! Ну что как он ученый и вежливый? Ты побей, только бы на пользу было. А рассуди так: что за учитель, чему он научит, ежели ему лень сетку поставить и рыбы на ужин наловить?

«Так он, — возражают, — городской. Он сетки в руках не держал. Верхнюю подбору от нижней не отличит…»

«Будя, будя — городской! Не умеешь с сеткой управляться — у людей спроси. В любом дворе не откажут, всегда пожалуйста — хоть свежей, хоть соленой. Рыба не хлеб, не мы сеяли. Жалко, что ли?»

«Чего, чего кудахчете-то? Дуры! — Это, считай, Кузьма в спор встрял. Кузьма — ездовый, который воду для пекарни возит. — Я сам под окошком стою, когда он урок объясняет. Рассказывает, где какие страны есть и кому они нужны. Самые баловники разинув рот сидят, слушают. А баба его бросила не потому, что он кривой. Она с беляками за границу удрала. Он до школы-то путешественником работал. Всякие там полезные выкопаемые искал. Ему в тайге глаз веткой выхлестнуло. А как он есть приезжий и одинокий, он скучает. Удочкой забавляется. На вас, на растетех, ему смотреть тошно. Вот он уединения и ищет».

Тогда так. Бабы враз утихли. Которые даже перекрестились. Прости и помилуй. Против Кузьмы не попрешь. Кузьма все враз на место поставит.

Видишь, какое к удочке раньше отношение было? Забавой, баловством считали.

А нынче? Давай — бери! Как выходной, так полсела за удочки хватается — и айда на речки, что зимой, что летом. Учителя учеников обгоняют, начальники — простых и смертных. Это отдых теперя считается. Ты и сам такой. Знаю я вашего брата. Один у нас гостил — жизню изучал. До того нарыбалился, вернулся с рыбалки, глаза заплыли.

«Аркадий, — говорит, — Аркадьевич! У меня неприятность. Большая. Грузила сверх воды всплыли».

Спросил я как-то у знакомого гидролога, к случаю: «Есть ли еще в мире модель Волжской дельты?» Он, подумав, ответил: «Если не о ландшафтном сходстве говорить, а о гидрологическом режиме, то, пожалуй, дельта Нила».

Я попытался себе представить Африку. Нил, его взморье — и ничего не представилось. Почему-то лезли некстати в голову крокодилы, плотина и пальмы… Зря старался. А я и не жалею, что не был в Африке. И, очевидно, дело здесь не в патриотизме квасного толка.

В свое время ошеломил и покорил меня Север, заворожили молчанием и тайной неземного света белые ночи, и теперь отчетливо и резко, до мелочей, помню Ладогу, Соловки, Печору и Сухону, каналы екатерининских времен — мало ли чего? И с ужасом понимаю теперь: останься я там навсегда — долго не нажился бы. Сказал как-то об этом Аркадию, он рассудил кратко — не свое!

Сколько у нас в низовьях рек, рукавов, проранов, протоков, ериков — все имя носит. Иной раз и не докарабкаешься до истины — откуда названье пошло. Приезжему человеку странно — что это за архиерейский банк. Ну, пояснишь, что банком называют главную, ходовую реку и мелкие, сливающиеся с ней, а владел ей архиерей.

— А кто такая То́ня Емелькина?