Иосиф Герасимов - Пять дней отдыха. Соловьи

Свернули на просеку. Стало совсем светло. Зоревой лес был тих, окроплен росой, в глубине его сонно и лениво что-то ворочалось.

Шли молча. Только Суглинный, шагая рядом с Сергеем, все вздыхал и говорил:

— Горе-то какое, горе. У Ивана баба да трое детишек. Беда!

Прежде от Суглинного слова нельзя было добиться. Ходил сумрачный, рябое лицо казалось злым, хотя все знали, что он душой добр: и махоркой поделится, и в наряд заступит вне очереди. У них с Иванушкой была какая-то своя жизнь.

Сейчас он говорил тяжело, медленно, с напряжением перекатывая слова:

— Он чистый, как дитя малое. Третьего году подфартило ему. Самородок нашел. Он на пункт. «Нате — тайга дала». В газетах писали… Золото промышлял, а интересу своего или там жадности не имел. Совсем чистый был, на вид только чудной. Что же бабе-то его писать?..

Сергей слушал и смотрел вперед, там на подводе покачивалась голова Можаева. И ему начинало казаться, что все хорошие слова, которые произносил Суглинный об Иванушке, относились к Можаеву.

— Из лишенцев мы, — говорил рядом Суглинный, — переселенные были… А вообще ничего… Вообще крепко жили… Ох, горе-то, горе…

Прошли километра три, Чухонцев дал команду остановиться. Ротный прошел по просеке, по-бычьи наклонив голову, ни на кого не глядя, остановился возле Можаева, бережно поправил на нем шинель и тут же решительно шагнул к подводе со старшинским имуществом. Он рванул на себя брезент и на солнце блеснули маслом новенькие винтовки и несколько ручных пулеметов.

— Раздать! — приказал Чухонцев. И все так же ни на кого не глядя, пошел в голову колонны.

«С базы!» — сразу догадался Сергей. Значит, ротный все же не послушал тогда Можаева и погрузил винтовки на подводу. И все это время они везли их!

Сергей взглянул в ту сторону, где лежал политрук, укрытый шинелью. Лицо его было по-ребячьи беспомощно, словно Можаев собирался заплакать, да так и не смог, и эта гримаса застыла на губах. И Сергей подумал о матери: как он напишет ей? Как все расскажет?

Мать… Все время, пока шли, и в пути, и на привалах, он помнил ее и мысленно не раз говорил с ней.

Она немного странная у него: иногда строгая, иногда взбалмошная, будто не взрослый человек, не инженер-строитель, а девчонка из их класса. С ней можно подурачиться, поспорить, поругаться. Если Сергей не видел ее хотя бы день, то скучал ужасно. Иногда она уезжала в командировку.

— Обед вари сам, стирай сам и не забудь вымыть пол.

Для него это не в тягость: мыть, стирать, варить. Мать приучила. Ему даже нравилось готовить комнату к ее возвращению. Он обтирал ее любимые безделушки на книжной полке: фарфорового мавра в чалме, бронзового Дон-Кихота и чугунного вздыбленного коня каслинского литья. Если это было летом или весной, покупал цветы. Больше всего она любила самые обыкновенные полевые ромашки. Сергей ставил их на письменный стол рядом с большой готовальней и набором логарифмических линеек. Мать всегда радовалась цветам, как маленькая. Выхватывала из вазы ромашку и начинала общипывать: «Любит, не любит». Она делала это очень здорово, надув щеки и прикусив язык так, что становилась похожа на глупую купеческую дочку из пьесы Островского. Потом они вместе долго смеялись.

Но больше всего на свете мать любила тайны. Она не могла прожить без них ни одного дня и сама их придумывала. Утром, собираясь на работу, жуя на ходу хлеб с маслом, мать вдруг делала мрачное лицо и произносила шипящим шепотом:

— Несчастье будет с вами в этот вечер.

А вечером у них оказывались билеты в кино. Если фильм был дрянной, она смеялась:

— Я вам обещала несчастье.

Когда Сережа пришел из военкомата и сказал, что через пять дней уйдет в армию, она не растерялась, словно давно ждала этого, и стала ходить по комнате, размышляя…

— Пять дней, — сказал она, — это может быть целой биографией, а может равняться нулю… Надо что-то придумать.

Она ушла на работу, пробыла там до ночи, а утром стояла перед постелью Сережи в выходном, из синей шерсти платье с большим белым воротником, аккуратно причесанная, вся светлая и праздничная.

— Вставай, лежебока, — сказала она. — Мы отправляемся в кругосветное путешествие.

— Ты не идешь на работу?

— Пусть ею занимаются штатские. А мы с тобой, красноармейцем, совершаем весенний марш-бросок.

Потом Сергей узнал, что она работала до ночи, чтобы взять отгул и, еще должна была сидеть над чертежами после смены, когда Сережа уехал.

В этот день она потащила его бродить по городу. Сергей не сразу догадался, что ей захотелось вместе с ним обойти все их любимые места. С каждым таким местом у них было связано немало. И сейчас мать думала о том, чтоб он вспомнил все то главное, что было в их жизни, вспомнил, чтоб унести с собой и долго жить этим.

Они вышли из дому, и, хотя впереди была разлука, Сергей почувствовал себя счастливым. Тихая, почти блаженная радость охватила его еще и потому, что над городом стояло солнечное, в мелких влажных брызгах утро. Капли поблескивали на решетках газонов, на ветвях деревьев, окутанных трепетным роем едва проклюнувшейся зелени. Дул теплый, с хвойной горечью ветер, гудел в водосточных трубах. Горела церковная маковка на колокольне храма, где был Музей Революции. Над ней вились голуби. Радостно перезванивались трамваи. На каменной глыбе, смяв в руке черную бронзовую кепку, глядел с высоты Ленин. На кепке, на строгом лице его тоже были веселые капли. Улицу, небо, ветер Сергей словно услышал и увидел впервые и почувствовал, как это хорошо. Он взял мать под руку, и они пошли не спеша.

Она привела его в сквер у реки. Здесь была гранитная набережная, за ней текла мутная желтая вода, несла щепье и коряжины. В сквере вздрагивали молоденькие липы, высаженные вокруг террасы с затейливыми резными столбиками. Большой фанерный медведь, облизывающий эскимо, выцвел за зиму, его еще не успели покрасить, и он смотрел с террасы одним заплывшим глазом, будто ему кто-то наставил синяков. Дощатые столики, вкопанные в землю, и скамьи вокруг них тоже были еще не крашены. Сергей с матерью сели за тот, что стоял несколько на отшибе от других. Оттуда были видны река и другой берег, где тянулись старые деревянные дома. Жаль, конечно, что еще не продавали мороженого. Это был их любимый столик. Если они приходили полакомиться и столик был занят, то терпеливо ждали, пока его освободят.

Мать вынула папиросы, закурила и стала смотреть на воду.

— Зине ты напишешь сам, — сказала она, не поворачивая головы.

Потом, когда Сергей вспоминал все это, он думал, что именно здесь, за столиком, мать и должна была ему сказать так. Ведь в сущности вся история с Зиной тут и началась два года назад.

В тот день Сергею исполнилось шестнадцать. Он получил паспорт. Мать привела его в сквер и заказала целую кучищу мороженого и бутылку шампанского. Они пили его из высоких рюмок и смотрели, как по реке скользят лодки, а на их бортах мигают фонарики.