Иосиф Герасимов - Конные и пешие

Да, Петр Сергеевич неизменно существовал в их маленькой семье. И это было так естественно, что именно он стал ее мужем. Злоба навсегда истаяла в ней. Так она считала. Но сейчас… Да, она боялась, что эта встреча с Лютиковым может вновь озлобить ее… Вот и нужная станция…

Электричка отъехала, и Вера Степановна, держась за перила, спустилась по заледенелой лестнице на протоптанную в снегу дорожку, обильно посыпанную песком. Впереди четко выделялись на фоне сугробов темно-зеленые заборы, над ними виднелись сосны, сквозь их ветви просвечивало чистое небо; там, от заборов, начинался дачный поселок. Щурясь от яркого света, Вера Степановна засеменила по дорожке, боясь оскользнуться, и вышла на дорогу, по которой, видимо, утром прошла снегоочистительная машина, сугробы на обочине были забросаны грязным снегом, а сама дорога исполосована шинами автомобилей. Увидев водонапорную башню из красного кирпича, Вера Степановна направилась к ней, прочла на заборе название улицы «Ягодная», вытащила из сумки бумажку, посмотрела адрес и, пройдя немного дальше, остановилась возле калитки с цифрой «8». Подергала ее, но она была заперта изнутри, видимо, на задвижку; тут же она увидела под небольшим, сделанным из консервной банки козырьком белую кнопку звонка, нажала ее.

Вера Степановна смотрела на стоявший за штакетником крепкий бревенчатый дом, из трубы его струился дымок. Вскоре открылась дверь, и на крыльцо выскочила лохматая черная собака, тявкнула скорее добродушно, чем зло, но бежать к калитке не стала, а дождалась, когда вышел хозяин. Он приставил ладонь к бровям, вглядываясь в гостью, передернул плечами, чтобы не сползал с них черный полушубок, и, топая валенками, спустился с крыльца. Снег сердито скрипел под его тяжелыми, неспешными шагами, собака покорно шла рядом; они приближались; Вера Степановна, близоруко щурясь, разглядывала хозяина и узнавала знакомые черты его лица: большие лохматые брови, обрюзгшие, некогда полные щеки, живот обтягивал черный свитер. Лютиков подошел к калитке, вгляделся в Веру Степановну желтыми глазами, закашлялся, потом скривил губы и, вместо того чтобы поздороваться, сказал:

— Нашла?

Она ответила спокойно:

— Так ты же еще не в земле, Сереженька. А я и в земле кое-что находила. Ты знаешь.

Лютиков опять закашлялся, посмотрел на собаку, та с готовностью насторожилась, он утер губы пальцами и опять усмехнулся:

— Ну, проходи, если так. Чаем напою.

Открыл калитку, пропустил Веру Степановну, потом защелкнул засов и пошел первым к крыльцу. Собака снова побежала с ним рядом. И, пока они двигались к дому, Вера Степановна снова подумала о том, что уже ей приходило в голову, когда она ехала в электричке к этому дачному поселку: странно встречаться с призраками минувшего. Как только Петр сообщил ей, что письмо о Володе написал Сергей Сергеевич, и отдал ей копии документов, полученные от Суржикова, она поняла: ей нельзя не встретиться с Лютиковым, и вовсе не потому, что нужно было сделать что-то для Володи Кондрашева, а чтобы поняты почему Сергей Сергеевич сотворил такое?

Возле крыльца Лютиков пропустил Веру Степановну вперед, дверь была приоткрыта, она вошла, собака вбежала следом и улеглась на подстилку, а Сергей Сергеевич, скинув полушубок, кряхтя, стащил валенки, сунул ноги в войлочные тапочки, кинул взгляд на сапоги Веры Степановны. Но она сделала вид, что не поняла его взгляда, сняла дубленку, положила на кованый сундук и без приглашения прошла в светлую, пронизанную солнцем комнату. Здесь было хорошо протоплено, стоял смоляной дух, идущий от желтых бревен, в пазах которых местами торчала старая пакля, обстановка была простая — жесткие стулья, круглый стол, только на полу лежал толстый ковер.

— Я сейчас чайник… — проговорил хрипло Сергей Сергеевич.

— Не надо! — оборвала Вера Степановна, и сама удивилась прозвучавшим в голосе командным ноткам, но тут же поняла: взяла правильный тон, потому что Сергей Сергеевич послушно остановился. — Садись.

Стул скрипнул под ним, а ей показалось — это он сам заскрипел. Вера Степановна села рядом, достала из сумки бумаги, положила фотографии.

— Это могила Володи Кондрашева. О ней нам рассказал человек, который видел, как его убило в сорок первом.

Сергей Сергеевич взял лежавшие тут же роговые очки, неторопливо надел их, сопя, стал рассматривать фотографии, потом спросил:

— Ну и что?

— Он был твоим другом, Сережа. Ты сам об этом объявил всему свету, когда о нем заговорили. Помнишь свое выступление по телевидению?

— Ну и что? — опять с унылой ноткой произнес Лютиков. — Что из того-то?

— А вот теперь, — сказала Вера Степановна, вздохнув, — я хотела бы знать: какого черта ты обмарал его всего, написав, что он сдался в плен? Только не запирайся, копия-то письма у меня, — похлопала она по бумагам, хотя никакой копии письма у нее не было. Вера Степановна понимала: надо было так сказать о письме: ведь если Лютиков догадается, что его у нее нет, он просто уйдет от ответа.

— Ну и что? — повторил он и усмехнулся, да как-то нехорошо, вяло, уголки его губ повлажнели. — Эка невидаль: написал! Счел нужным и написал. А их дело проверять. Лишний раз почему бы и не проверить? Особо, коль возникли подозрения… Хреновина это все.

Его безразличный тон, ничего не выражающие глаза на какое-то время смутили Веру Степановну, но она тут же рассердилась:

— А что не хреновина?

— А вот то, — сказал он, снял очки и поднял желтый палец. — Что ты меня по хребту стукнула — это всерьез. Это я тебе всю жизнь буду помнить.

— Что же так?

— А то! — Глаза его сузились, он мясистой ладонью ударил по столу. — Мне тогда будь здоров что светило. Все готово было, все! Утверждения ждал. Сразу через три ступеньки вверх поднимался. За мной бокситы были, за мной много чего другого было. Мне бы такими делами ворочать, а ты со своими камушками… Ну что, открыла отрасль? — И внезапно захохотал, показывая еще крепкие зубы. — Где она, твоя отрасль? Пять-шесть фабрик создали — и все. Делов-то куча! Сама-то вот в науку ушла. Книжки пишешь. Читал! — презрительно скривился он. — Писать — не дело делать. Это же надо: пигалица, сморчок, а на самый верх пробилась, чтобы мне по шее дать!

— До сих пор удивляешься? — с насмешливым сочувствием спросила она.

— А что! Разве бы я в этой хибаре жил? — Лютиков повел рукой вокруг себя. — Может быть, ты до сих пор у меня в приемной часами сидела бы.

— Может быть, — согласилась она. — А вот не сижу, и никто не сидит. Ты ведь, Сереженька, паршивый руководитель был. На бокситах не ты один лопатил. Там многие трудились, всерьез. А ты сумел все себе приписать. Как уж тебе это удалось — не знаю. А потом… Ты ведь до сих пор не понял, зачем я к тебе приходила и что ты отверг.