Иосиф Герасимов - Конные и пешие

— Не сумею. У слухов, как известно, ног нет.

— Вот ведь, гады, на что надеются!

«Это ведь даже удивительно, что человек прожил столько лет, такую большую жизнь, и всего было в ней много разного, а видит окружающее наивным, почти детским взглядом, — слушая Синькова, думала Аня. — Вот у Виктора Гавриловича и глаза-то как у ребенка. Для него словно бы нет сложных подводных течений, глубин человеческих отношений, и все наверху, все упрощено… „Найди и прижучь!“ Ясно и четко. Да, если даже найдешь, кто сможет прижучить? Ложь — одна из тончайших паутин, не всегда ее ткут намеренно, чтоб кого-то опорочить, выставить в дурном свете, — такая ложь примитивна, но бывает и все сложнее. Бывает ложь, которую никто и не называет ложью, она возникает от бессилия мысли, и ее иногда называют элегантно: „версия“. Ведь из тысячи догадок одна и в самом деле оказывается предвидением, и это заставляет иногда некоторых удивляться: почему же и остальные догадки не оказались равноценными той, единственной? Версия — всегда иллюзия факта, а от иллюзии до лжи меньше шага. Разве я этого не встречала в науке? А те, кто оклеветал Кондрашева, наверно, тоже думали, что они ищут истину. Пусть при этом оказалось запятнанным имя честного человека, это их не смущало, они искали истину… Алексей это понимает?.. Кажется, понимает, но не хочет это принять целиком, нет, не хочет, поэтому у него тоже этот взгляд, как у ребенка… И поехать сюда, к Синькову, мог только такой человек. Разве бы Виталий поехал? Узнай он об истории Кондрашева, махнул бы рукой: „Это не мое дело“. И Андрей Бодров так же бы сделал. Пожалуй, и я… А вот Алексей…»

В Москву они летели на самолете; погасло табло, и можно было расстегнуть ремни, Алексей взглянул в иллюминатор, внизу широко раскинулось пространство с укрытыми снегом полями, темными хвойными лесами. Он закрыл глаза и увидел перед собой веселых, озорных кузнецов, святых Козьму и Демьяна, бьющих молотами по горячему железу; гудел над полями, лесами, болотами звон их наковальни, и на этот звон летел из болот крылатый Змей, тело его было покрыто чешуйками, словно окалиной, крылья перепончатые, как огромные лягушачьи лапы, на брюхе щетина серых волосков, а меж ними сытые пиявки, длинная морда его в лукавых морщинах, в красных веках зоркие глаза — глянет вниз, увидит бегущую в страхе девку, слизнет расщепленным языком. А одна из девок — шмыг в кузницу к Козьме и Демьяну. «Ну, чего тебе, Змей?» — «Отдайте девку». — «А ты дверь языком слизни и возьми», — сказал Козьма и мигнул Демьяну. Сунул Змей язык в дверь, тогда раскаленными клещами Демьян прихватил его — дым пошел, не успел Змей опомниться, как впрягли его в огромный плуг и погнали по равнине; могучую борозду пропахал, отделила она живые места от мертвых, в живых — вечный свет, в мертвых — вечная ночь… Озорные мастера, святые Козьма и Демьян, дети бога огня Сварога…

Алексей улыбнулся, открыл глаза. Тянулись и тянулись под крылом самолета темные леса с ярко-белыми прогалинами, тонкими нитями вились дороги, жались друг к другу крохотные дома, и глядя на все это, Алексей внезапно увидел отделяющую небо от земли тонкую световую полосу, она была схожа с той, какую он наблюдал, когда летел в Москву из Засолья. Ему тогда почудилось — полоса издает звук, и он подумал: это зов пространства. Сейчас он снова услышал звучание, исходящее от полосы, но теперь он мог в нем различить четкие звуки бегущего времени, в которых слышались и голос надежды, и неизбежная радость удачи.

«Это и была полоса жизни», — подумал он.

Суржиков позвонил Петру Сергеевичу, сказал:

— Ну, все, о чем ты меня спрашивал, я добыл.

Петр Сергеевич так измотался за день, что и не сразу понял, о чем речь, но, вспомнив, решил уточнить:

— О Кондрашеве?

— Да, о нем, — подтвердил Суржиков. — Но разговор не телефонный. Приезжай ко мне домой. Лучше завтра, в субботу. А то на работе…

Петр Сергеевич знал все, что случилось с Николаем Евгеньевичем, поспешно согласился:

— Хорошо. Часиков в одиннадцать. Устроит?

— Вполне.

Ему открыла жена Суржикова, приветливо улыбаясь, провела к кабинету мужа, за закрытой дверью звучала негромкая органная музыка. Клавдия Никифоровна постучала в дверь:

— Коля, к тебе.

— Заходи, — раздалось за дверью.

Суржиков сидел на диване в серой домашней куртке, выключил магнитофон и только после этого улыбнулся Петру Сергеевичу.

— Хорошо живут ученые, — сказал Валдайский, пожимая руку Суржикову. — Есть время слушать Баха.

Но Суржиков на это не ответил, повернулся к жене:

— Нам бы кофейку, Клава.

— Если из-за меня, то не надо, — сказал Петр Сергеевич.

Клавдия Никифоровна сразу же вышла, а Суржиков неторопливо прошел к письменному столу, указал Петру Сергеевичу на кресло. Они давно не виделись, но Валдайский не заметил особых перемен в Суржикове; он был по-прежнему крепок, ступал легко, движения его были уверенными.

— Ну, о твоем Кондрашеве мне все раскопали, — заговорил деловито Суржиков. — Поначалу все с ним было нормально. Потом вот что случилось. Один из наших товарищей, который знал Кондрашева, долго находился в ГДР. Был прикомандирован к заводу, где делают для нас какое-то геологическое оборудование. Там он прослышал: мол, в гитлеровские времена на этом самом заводе работала группа военнопленных. Немцы — народ дотошный, у них сохранились списки. И вот в этих списках значился Владимир Кондрашев, попавший в плен в сорок первом. Конечно, ему даден был соответствующий номер. Потом этот Кондрашев с завода исчез, и след его затерялся. У завода были какие-то дочерние предприятия, но и там следов Кондрашева не обнаружено. Но этот самый завод делал кое-что для фирмы Вернера фон Брауна…

— Но ведь… — хотел было возразить Петр Сергеевич, но Суржиков поднял руку:

— Погоди! Главное не это. Товарищ этот, что копался на заводе, вернулся и направил записку историкам: мол, вы пишете, что Кондрашев погиб, а вот вам документы, что он был в плену и, более того, работал у Брауна, ведь он кое-что смыслил в ракетах, и такой специалист, конечно же, немцам понадобился. Ну, далеко не все в это поверили, но нашлись и такие, что клюнули на заявление. Рассуждали они так: то, что Кондрашева видели убитым, — ерунда, очевидцы часто ошибаются, а вот в заявлении этого товарища что-то есть. История ведь действительно загадочная. Да и выглядит ярко: наш инженер, специалист по ракетам, на службе у Брауна. Вот и навел тень на плетень. Пока спросили — то, се, нашлись, понятно, осторожные. Из справочника Кондрашева не исключили, но на всякий случай писать о нем перестали. Вот так.

— Это все? — спросил Петр Сергеевич.

— Э-э, нет. — По мере того как Суржиков рассказывал, он все более оживлялся, и хмурое выражение сошло с его лица, глаза поблескивали. — Я, Петр Сергеевич, коль дело касается фактов, человек недоверчивый. Меня, честно говоря, эта история насторожила сразу своей яркостью, что ли. Ну, посуди сам. Работа Брауна была сверхсекретной. Правда, о ней стало известно англичанам в сорок втором году, однако же они не поверили полученной информации. Но то особая статья. Но чтобы русский солдат, сдавшийся в плен, попал в зону, где тайно шла работа над новым видом оружия, извини… Слишком много было надежд у немцев на Брауна, чтобы они пошли на риск. Даже если бы они знали о брошюре Кондрашева, — в чем я очень сомневаюсь, — но даже если бы они знали, то должны были бы проявить немалую осторожность. Конечно, Кондрашев мог попасть в плен, мог сам перейти к немцам и необязательно работать у Брауна, а вкалывать на заводе, и все. Но у меня и тут возникли сомнения.