Иосиф Герасимов - Конные и пешие

Петр Сергеевич вернулся в пятницу, шофер из аэропорта сразу же отвез его на работу, и домой он приехал только вечером, но Алексей уже знал о его приезде, ждал.

Мать наварила пельменей, они были в доме праздничной едой, отец очень любил их, всегда хвалил, и она гордо вскидывала голову, отвечала: «Ну, дак я все-таки уралочка».

Отец сначала прошел в ванную, принял душ, вышел посвежевший, но все равно было заметно, что поездку он провел нелегкую: мотался больше двух недель по заводам. Он сразу об этом и заговорил:

— Плохо у нас, Алеша, плохо… То, что мы пошли путем переоснащения, — это верно. Трудно, но верно. Да, кстати, тут у нас есть и новость хорошая. Утвердили фирму. С этим полный порядок. Будем комплектовать. И здание получим, и деньги. Потом вернем государству. Как обещали…

Новость и в самом деле была прекрасная, она обрадует ребят, ведь ждали такого решения давно; каждый теперь получит свое законное место.

— Радоваться надо, отец. А ты хмуришься.

— Я радуюсь и печалюсь, — усмехнулся он. — То, на что я насмотрелся сейчас, — беда. Вроде бы и прежде видел, да за текучкой все как-то мимо проходило. Заволокитили все, забюрократили, такой клубок сплели — и не распутаешь.

Петр Сергеевич, обжигаясь, ел пельмени, мать тревожно молчала, глядя на него.

— У меня же под боком развелось чиновников… Я на одном заводе спрашиваю: почему вы то-то и то-то делаете? Никто от вас, мол, такой отчетности не просил. А мне: извините, Петр Сергеевич, вы и просили. И суют документ из министерства. Сколько всяких разных начальников, каждый на свой манер задачу понимает, каждый черт знает что творит, а контроль над ними утрачен. И завод этой бумажной чертовщиной, как паутиной, опутан. Да тон у каждой бумаги такой: вынь да положь, а то голова с плеч. Паршивый я руководитель, коль не мог контролировать своих же чиновников. Разгонять нужно их, как можно больше разгонять: Это же надо, какая у нас сейчас мода: чем больше чиновников в главке, тем он, мол, солиднее. И каждый себе ставки выбивает. Я вроде бы и не выбивал. Но другим давали, дали и мне. А завод, как говорил Борис Иванович, он не маленький, его за ручку на горшок водить не надо. А то дребедень какая-то идет: мы с завода спрашиваем, а работать ему не даем. Там — запрет, тут — стена или преграда. Только и знаем орем: не сметь! И еще: давай, давай! Нужна свобода действий директорам, инженерам. Чем больше у них будет свободы, тем легче с них спрашивать…

— Да что ты, отец! Ведь об этом почти все директора вопят. И не первый год!

— И я вопил, когда на заводе был… Вопил! Но одного вопля мало. Нужно не слово, а дело. Думаю: мы отжили. Вот эта наша министерская структура с огромным чиновничьим аппаратом — сейчас тормоз. Да, все, все понимают. Но молчат. Одни — потому что их это устраивает. Другие… ну, разные причины. Буду думать, буду писать записку в правительство…

Отец закурил, мать собрала тарелки, отошла к мойке.

Алексей смотрел на побледневшее лицо отца, ему стало пронзительно жаль его, измученного, уставшего. Алексей понимал: после истории с Хановым отец сразу же ринулся ворошить дела на подведомственных заводах, и теперь взгляд его стал острее, он не хотел больше ни в чем проигрывать и придирался ко всему и прежде всего к самому себе.

— Я встречался с Хановым, — тихо сказал Алексей.

— Я знаю, — кивнул отец. — И о том, что он тебя на главного тянет, тоже знаю. Но мы сегодня об этом не будем… Я должен подумать.

Алексей взял сигарету, вздохнул:

— Не мне тебе говорить: все бывает. И такое, как с Борисом Ивановичем. И еще похлестче. Но ты зря все тащишь на себя. Зря винишь себя. Тот же Ханов сказал мне: твоя беда в том, что ты к себе бескомпромиссен. Ты такой со студенчества…

— Он ошибается, — тихо сказал отец. — Если это так, то все случилось позже…

Алексей удивился его необычному голосу, он не просто сделался глуховатым, в него вплелась нота боли.

— А когда?

Отец сглотнул, помолчал, ответил:

— В сорок девятом.

Алексей смотрел на него, потрясенный; отец никогда об этом не упоминал; вся та страшная история, которую Алексей пережил мальчишкой-девятиклассником, пережил спустя много лет после самого происшествия, находилась где-то в такой далекой дали, что казалось, никогда не сможет войти даже слабым отголоском в настоящее.

Отец провел рукой по лицу, произнес неторопливо:

— Я тогда понял: если ты повинен в одной беде, то и в другой тоже… Цепная реакция несчастий возникает от неумения понять людей и признать свою вину. Вот после чего стал непримирим к себе. — И горестно усмехнулся: — Но в этом нет ничего хорошего, сын.

Алексей вздрогнул, посмотрел на мать: она стояла у мойки и мыла посуду, спина у нее была прямая.

Из Липецка пришел ответ на их запрос; в письме сообщался адрес и телефон Виктора Гавриловича Синькова, правда, то был другой адрес, не тот, который был написан полудетским почерком на выгоревшей бумажке.

— Слава богу, он жив, — обрадовалась Вера Степановна.

— Я поеду к нему в субботу, — сразу же решил Алексей. — Тут ведь недалеко.

Он позвонил в Липецк, Синьков оказался дома; коротко объяснив, в чем дело, Алексей попросил разрешения приехать к нему.

— Да в чем вопрос? Подъезжайте, если так, я в дому целый день, — ответил хриплый голос.

Анна, узнав, что Алексей собирается в Липецк, попросила:

— Возьми меня с собой. Я давно нигде не была.

Он обрадовался, подумал: вот и поговорим, как нам дальше жить. Это даже лучше, когда в пути: все московские заботы останутся на время позади, и ни в чем не будет помехи.

— Имей в виду — ехать в пятницу. Ночь в поезде, оттуда постараемся самолетом.

— Ну и чудесно! А то живу в каком-то жестоком однообразии: из дома — в институт, из института — домой. Даже не отдыхала в нынешнем году.

Солнечной праздничностью встретил их этот город, они ощутили ее сразу, едва сошли на перрон вокзала после ночного поезда. Они не торопились отыскивать дом Синькова: взяли у вокзала такси, поехали к центру города, шофер указал на гостиницу, стоящую на холме, посоветовал там позавтракать. Тут же, на холме, рядом с тяжелыми, казенной постройки, зданиями возвышался старинный собор, а внизу чернели огромные осокори, густо сплетая в сложный узор корявые ветви. Хоть до парка было не так близко, расстояние скрадывалось прозрачностью воздуха, а черноту деревьев оттеняла широкая, покрытая льдом река, лучи солнца, отражаясь от голубых луж, образовывали золотистое марево, и сквозь него с трудом проглядывался другой берег: волнами уходящие вдаль темно-зеленые леса, меж ними заводские дымы, справа — мост, по нему двигались крохотные автомобили. Тут, на холме возле собора, было безветренно, на припеке таял снег, и срывались капли с длинных сосулек, дробно били по жестяному карнизу; в их перестуке слышалась призывная и в то же время насмешливая барабанная дробь. Алексей обнял Анну, и они стояли так долго, глядя на открывающийся простор.