Иван Евсеенко - До конца жизни

Николай Савельевич спорить не стал, окликнул шофера, до этого все время сидевшего в машине, и отдал ему распоряжение. Тот торопливо чиркнул зажиганием, но потом остановился и перенес из «Волги» в стоявший неподалеку «газик» спиннинг Николая Савельевича и два свертка.

При виде этих свертков Иван Владимирович совсем повеселел. До этого он помимо всего прочего переживал еще и за свой точно такой же сверток, который всего полчаса тому назад запрятал в «газике» под сиденьем. Спокойней ему стало и за вчерашние осторожные слова Зимина…

Но как только они выехали за город и Николай Савельевич во второй раз поинтересовался: «Ну, так как же у вас тут жизнь?», Иваном Владимировичем опять овладела тревога. Подобных вопросов он, правда, давно уже не боялся: дела на комбинате Иван Владимирович знал как свои пять пальцев. Но быть спокойным ему не давала та давняя потаенная мысль о возможном выдвижении. Поэтому отвечать Иван Владимирович начал осторожно и даже немного с хитрецой, которой научился у знакомых председателей колхозов:

— Ничего, живем помаленьку, боремся.

— А с планом как? — допытывался Николай Савельевич.

Но и тут Иван Владимирович схитрил:

— По сводкам на третьем месте идем.

— Да это я знаю. А на самом деле как?

— На самом деле что ж, — чуть нарочито вздохнул Иван Владимирович. — Похуже, понятно, чем в первом квартале. Так сырье ведь не то.

— Ну, это не причина.

— И то правда…

Больше Николай Савельевич ни о чем Ивана Владимировича не расспрашивал. Он молча смотрел в окно, должно быть любуясь всем, что попадалось ему на глаза: березовыми и осиновыми рощами, тянувшимся вдоль дороги овсяным полем, небольшими озерцами, то там, то здесь блестевшими на утреннем солнце. Но от этого его молчания легче Ивану Владимировичу не стало. В голове у него даже промелькнуло подозрение, что Николай Савельевич приехал по какому-либо тревожному сигналу и теперь такими вот второстепенными вопросами, таким вот как будто равнодушным молчанием испытывает Ивана Владимировича.

Мучился Иван Владимирович от всевозможных догадок и предположений до самой Прохоровки, центральной усадьбы «Рассвета». Несколько раз он даже порывался было расспросить обо всем напрямую, но потом сдерживал себя, боясь попасть в неловкое, смешное положение. А это совсем ни к чему. Вдруг разговор все-таки пойдет о переводе…

Когда они подъехали к правлению, оттуда торопливо, точно так, как утром Иван Владимирович, выскочил Зимин, а с ним небольшого роста сухонький старичок, которого Иван Владимирович, помнится, уже где-то видел.

Стали знакомиться.

Зимин доложился как-то по-военному, строго и даже непривычно для него:

— Зимин Афанасий Михайлович, председатель колхоза.

Потом и старичок поочередно, вначале Ивану Владимировичу, а после Николаю Савельевичу протянул заскорузлую, видавшую виды руку и назвался:

— Емеля.

Зимин тут же кинулся поправлять его:

— Емельян Иванович то есть.

Но старичок настоял на своем:

— Оно проще так, Емеля-то.

Слушая эту немного смешную перебранку и наблюдая за Емелей, Иван Владимирович наконец вспомнил, где он видел старичка — на базаре в рыбном ряду. И мало того что видел, так еще и разговаривал, покупая раз или два окуней для заливного.

К разговорам Емеля охоч, особенно о рыбалке, о всяком зверье и птицах. Рыбу он, несмотря ни на какие запрещения и штрафы, ловит по старинке: сетью, жаками, а случается даже ездит с остями «на посвет». Браконьером себя Емеля не считает, объяснял все очень просто. Мол, и отец его так ловил, и дед, а рыба не перевелась. Потому как в настоящие снасти попадается лишь старая, пожившая и много повидавшая на своем веку рыба, которой и так уж помирать пора. А молодняк сквозь сети и жаки проходит свободно. И тут не Емелю надо ругать, а тех городских с удочками и еще бог знает с чем, которые и зимой и летом губят молодняк без всякого понимания рыбьей жизни.

Вспомнив все это, Иван Владимирович насторожился и посетовал про себя на Зимина: «Ну, удружил старик!» Правда, тут же он постарался успокоиться. Не остями же они, в самом-то деле, будут бить рыбу? Половят удочками, спиннингом, а Емеля покажет им места — и вся его задача. Да и переиначивать что-либо было уже поздно.

Емеля, сразу узрев, что вся рыбалка затевается ради Николая Савельевича, обстоятельно допрашивал его:

— Дак вам всю программу показать или как?

— А что за программа? — улыбнулся Николай Савельевич.

— Ну, известное дело, рыбу-то по-разному ловить можно.

— Да попроще бы что-нибудь.

— Тогда понятно, — засуетился Емеля. — За инструментом только заехать надо.

— Это можно, — посмотрел Николай Савельевич на Ивана Владимировича.

Тот не стал дожидаться напоминаний, быстро завел машину. Емелина хата находилась на другом конце села недалеко от речки. Была она едва ли не одного возраста с Емелей: вся какая-то скрипучая, ненадежная, словно стояла на куриных лапках. К тому же из двух выходивших на улицу окон одно за какой-то крестьянской надобностью было заложено бревнами, и от этого вся хата, казалось, ехидно подмаргивает каждому прохожему и проезжему…

Емеля первым по-хозяйски выбрался из машины, на минутку скрылся в таком же ненадежном, как и хата, сарайчике и вскоре вынес оттуда ни мало ни много, а самый настоящий неводок. Сработан он был по всем правилам: поверху шли берестяные, в двух или трех местах перемежаемые алюминиевыми солдатскими фляжками поплавки, понизу — свинцовые, судя по всему, сделанные на заказ грузила, на палках-держаках были приспособлены две небывалых размеров гайки, а завершала все это полупудовая гиря на кульмене.

При виде невода у Ивана Владимировича похолодело на сердце. Но Николай Савельевич равнодушно молчал, словно ничего особенного и не происходило. Иван Владимирович так и не смог понять: поощрительное это молчание или, наоборот, осуждающее. А ведь накричи сейчас Иван Владимирович на Зимина и Емелю, Николай Савельевич сможет подумать о нем: «А ты, братец, оказывается, трусоват, на большие дела тебя ставить никак нельзя». С другой же стороны — сделай Иван Владимирович вид, что никакого нарушения здесь нет, опять-таки все может обернуться не лучшим образом. Николай Савельевич вполне законно разочаруется в нем: мол, что же ты, Иван Владимирович, на поводу идешь бог знает у кого.

И все-таки Иван Владимирович промолчал. В самый последний момент ему пришла в голову по-детски простая мысль, что как бы там ни было, но все же слово — серебро, а молчание — золото. Под сегодняшний день, наверное, самое главное — не испортить Николаю Савельевичу настроение…

Пока Иван Владимирович обо всем этом думал, пока ругал про себя Зимина, за которого, может быть, и правда, ее стоило бы заступаться, Емеля слазил на чердак и достал оттуда три пары новеньких, ни разу не надеванных лаптей и целый ворох латаных-перелатаных штанов и рубашек.